Сначала Григорий едва не влетел к ней как был, одетый. Потом
куртка, рубашка и штаны слетели с него, будто капустные листья с кочерыжки. И
опять он приостановился. Вода, конечно, простыла, однако тело его было так
раскалено вожделением, что на нем и кипяток зашипел бы! Однако чан оказался
явно маловат. Он и один в нем едва помещался, девица тоже сидела, подобрав
коленки к подбородку, а уж чего не мог терпеть Григорий, так это тесноты и
спешки в такой вольной забаве, как любовь. С этой красотой несказанной он хотел
бы очутиться посреди чиста поля, в зарослях васильков, под васильковым небом… и
странно: его не оставляло ощущение, будто родимое солнышко разжигает его кровь,
пока он осторожно вынимал свою добычу из воды, осушал ее ряднинкой и нес на
затейливый турецкий диванчик, купленный еще прежним владельцем судна и накрепко
привинченный к полу на случай штормов. Это была красивая, но докучная причуда:
в каютке царила теснота, новый хозяин не раз оббивал о диванчик бока и коленки,
однако сейчас он с жаром поблагодарил своего предшественника.
Не в его правилах было брать баб тайком или насилкою! Ему
нравилось до того распалить свою очередную любушку, чтоб она криком стала
кричать, призывая его к себе. Девица же, гостья нежданная, спала, как царевна
из сказки, словно сон был ей милее всего на свете, словно нетерпеливых мужских
рук и вовсе не существовало! Но Григорий не мог ждать, покуда она проснется: то
ли долгое телесное одиночество было повинно, то ли неописуемая красота,
внезапно доставшаяся ему, – словом, не мог он медлить ни мгновения и получил
свое, чудилось, еще прежде, чем достиг ее глубин, а может быть, даже прежде,
чем они оба оказались лежащими на крякнувшем диванчике.
Судорога извержения была столь стремительна, мгновенна и
обильна, что Григорий и сам как бы обмер. Чудилось, вся жизнь, все силы в один
миг вырвались из него струей семени, чтобы наполнить женское лоно! И теперь он
лежал, едва переводя дыхание, ощущая чресла свои как бы расплавленными,
растекшимися и чувствуя только блаженную слабость во всем своем существе.
Ему было так тепло, так хорошо, так спокойно!.. Он даже
вздремнул на минуточку, и уже какой-то легкий, многоцветный сон поплыл перед
закрывшимися глазами, как вдруг то, на чем он так уютно устроился, слабо
шевельнулось, и он пробудился, поняв, что его спящая красавица тоже наконец-то
проснулась.
Он приподнялся на руках и заглянул ей в лицо, стараясь
улыбаться так, будто не чувствовал ни малейшей неловкости за свою поспешность.
– Ну ладно, ладно, ragazza, – буркнул он. – Ей-богу, в
следующий раз я позабочусь о тебе!
Тут же он подумал, что не уверен, будет ли нынче этот самый
«следующий раз» – так полно, так сладостно опустошилось его тело, – а потом
забыл и об этой мысли, и вообще обо всем на свете, завороженный изумленным
взглядом огромных глаз диковинного, опалового, лунного оттенка. Он не мог
оторваться от этих глаз, они притягивали, лишали рассудка, и когда незнакомка
наконец моргнула, Григорий почти физически ощутил, что с него сняли какие-то
путы. Она шевельнула губами, как бы желая что-то сказать, о чем-то спросить, но
Григорий, внезапно испугавшись, что звук ее голоса окажется таким же
колдовским, зачаровывающим, как взгляд, не нашел лучшего средства спасения – и
прижался к ее губам.
Они были сухие, но такие мягкие и теплые, что у него сердце
забилось от умиления: чудилось, цветочные лепестки касались его рта! Он так
сжал их своими жадными губами, что они, конечно, сразу перестали быть сухими,
но оставались сомкнутыми, и тогда он робко, словно прося позволения, попытался
раздвинуть их языком. Губы разомкнулись – и Григорий встретился с ее языком:
хозяин встречал гостя, и, видит бог, встречал его радушно. Их языки сомкнулись,
а затем принялись медленно изучать, ощупывать, исследовать друг друга, и губы
впивались все крепче, горели все жарче, и Григорий всем сердцем отдался этому
чуду – поцелую.
Его никто и никогда так не целовал. Он никого и никогда не
целовал так! Их языки сливались, сплетались, сражались; их губы впивались друг
в друга, словно желали души вытянуть из своих обладателей – чистые, тихие, спокойные
и праведные души, поселив вместо них в телах томление, нетерпение и ярый
пламень страсти.
Если бы Григорий мог сейчас о чем-то думать, он непременно с
насмешкой вспомнил бы, как только что опасался своей слабости. Какая там
слабость, какая вялость! Он весь налился силой, его мышцы окаменели, кровь
бешено неслась по жилам, сердце стучало как молот, и вся мощь его существа,
всего тела, души, помыслов хлынула в его чресла. Наслаждение пронизывало его с
головы до пят, и он уже готов был отозваться на его властный зов, когда вдруг
тихий, нежный стон достиг его слуха, и Григорий невероятным усилием справился
со своим нетерпением. Он замедлил безумную скорость своих движений, внешние
ощущения постепенно вернулись к нему, и он почувствовал тиски колен, сжавших
его бедра, и легкие руки на плечах, и жаркое дыхание на щеке.
Он и не заметил, когда вновь прильнул к ней, да так, что меж
их телами не нашлось бы места даже лунному лучу! Не хотелось отрываться от
этого тепла, однако хотелось и видеть, видеть ее, поэтому он потихоньку
приподнялся и стал на колени меж ее раскинутых бедер. Она заметалась, задышала
часто – и вдруг так тесно оплела его своими ногами, что Григорий понял: она
испугалась, что он покинет ее. Все вдруг поплыло перед глазами. Он провел по
ним рукою – они были влажны… и Григорий понял, что ее испуг тронул его сердце
так, как не трогало, чудилось, ничто во всем белом свете!
– Я с тобой, – шепнул он и задрожал, увидев улыбку на ее
губах. Улыбку счастья…
Она лежала, раскрывшись, как цветок, разбросав руки, с
зажмуренными глазами и смеющимся ртом, и Григорий, не веря тому, что видел,
тому, что чувствовал, принялся трогать и гладить ее тело, уже не понимая, кому
дарует этими прикосновениями большее наслаждение: ей или себе.
Tеперь руки их двигались в унисон, и чувства одного были как
бы зеркальным отражением чувств и ощущений другого. И когда, вволю изведав
мягкости и нежности ее кожи на груди и на животе, Григорий запутался пальцами в
шелковистых завитках, влажных и ароматных, он тотчас же ощутил, как ее длинные
пальцы коснулись его плоти.
