Он лукаво посмотрел в мертвое Анисьино лицо и выскочил в
тесный коридорчик, пытаясь вспомнить расположение комнат. На втором этаже
только горница, да крестовая комната (что-то вроде домашней молельни), да светелки-спальни:
Анисьина, Михайлова (теперь пустая) – и еще одна. Дочери Анисьиной! Дочь-то и
надо Марко!
Ему и потом, много лет спустя, было стыдно той первой мысли,
пришедшей в голову, когда он увидел худенькое тельце, свернувшееся клубочком в
пуховиках. Но нет, он ненавидел эту девчонку от всей души, но не хотел ей зла:
он хотел мести, а потому, сорвав ее с постели, потащил было в соседнюю комнату,
где еще витала душа изменницы Анисьи, чтобы увидела та, как закричит, забьется
девочка на трупе, как зайдется в корчах ужаса… Но вопль ужаса, раздавшийся за
стеной, пригвоздил Марко к месту.
– Спасите, люди добрые! Спасите, кто в бога верует!
О дьявол… Это голос служанки, Анисьиной служанки! Какая злая
сила принесла ее в полночь – за полночь в опочивальню госпожи?! Она весь дом
своим воплем переполошила! Сейчас затопают по коридорам, ворвутся, схватят…
Не выпуская девочки, которую он держал под мышкой, локтем
зажимая ей рот, Марко подскочил к двери, опустил засов. А теперь? А дальше что?
Перед мысленным взором с невероятной быстротой промелькнула виденная месяц или
два назад казнь убийцы. Тоже мужик хаживал к полюбовнице, чужой бабе, да и
прибил ее, когда она отказалась с ним встречаться и впредь. Все точь-в-точь как
у Марко, и, надо полагать, кара его настигнет точь-в-точь такая же: посадят
его, связанного, на тачку и, пощипывая железными клещами, повезут до Поганой
лужи. А там отрубят руки, после чего четвертуют, и четыре части тела будут
развешаны в четырех разных местах Москвы, руки же, учинившие убийство,
пригвоздят к стене ближней церкви…
Не бывать этому!
Ринулся к окну, рванул створки. Посыпались слюдяные вставки,
расписанные разноцветно травами, листьями, сказочными чудовищами. Марко
усмехнулся с презрением, вполне понятным для жителя города, где стекло было
красивой обиходной игрушкою. Мечтал подарить Анисье настоящие венецианские
стекла для ее светлицы… И мысль о мести вдруг снова овладела всем его
существом, заставив даже позабыть о страхе.
Что-то толклось, реяло, мешалось в голове, какие-то замыслы
клубились, точно грозовые тучи, но ежели б кто-то всеведущий взял на себя труд
проникнуть в эту сумятицу и разложить все по полочкам, он добрался бы до имени
Гвидо. Гвидо – так звали младшего брата Марко Орландини, единственного
человека, которого тот любил, – пока в один черный день Анисья не перешла дорогу
этой братской любви. Гвидо недавно исполнилось десять лет, и вот уже два года,
как он жил в Риме, в монастыре Святого Франциска, куда отдали его по обету
отца, в благодарность за чудесное выздоровление старшего Орландини от чумы.
Отец уже и тогда был глубоким стариком, так что выздоровел он и впрямь чудом.
Потом, после смерти отца, и Марко частенько посещала святотатственная мысль: а
не слишком ли большая цена за год – всего-то! – жизни дряхлого старца? Гвидо не
прижился в монастыре, но уже в свои десять лет принимал свершившееся как
неизбежность и, кажется, готов был терпеть эту каждодневную, незаслуженную кару
до смерти. Да, жизнь монастырская для существа юного – адская мука на земле, и
вот этой самой муке Марко и намеревался подвергнуть дочь Анисьи, наказав через
нее мать-изменницу.
Православную – в католический монастырь! Славная, поистине
дьявольская шутка…
Но девчонка как-то слишком уж безропотно обвисала под его
локтем, и он испугался – не придушил ли ненароком? Нет, это было бы слишком
легко, слишком просто, да и не нужно, это нельзя было допустить, и Марко
встряхнул ее, заглянул в лицо. Слава пресвятой мадонне, жива еще, но едва дышит
от страха: светлые серо-голубые глаза обесцветились, залитые слезами, в которых
отражается-перемигивается огонек лампадки да лунный неживой свет.
– Молчи, не то убью, – прошипел Марко, с трудом подбирая
слова. Он знал по-русски лишь самые простые обиходные и деловые выражения,
необходимые ему в торговле, да еще уйму разных нежных, ласковых, потайных
словечек… Злу, угрозе просто не было места в его лексиконе! Однако девчонка
поняла: слабо мигнула, тяжелые слезы покатились по щекам, но она даже не
осмелилась вытереть их.
Такое послушание порадовало Марко. Он так же грозно велел ей
одеться потеплее, и за ту минуту, пока девчонка торопливо натягивала на себя
какое-то тряпье, схватил резной сундучок, похожий на большой печатный пряник:
Анисья рассказывала, что, когда родилась дочь, она сделала ей особый сундучок,
куда откладывала кое-что на приданое. Ценности – это было хоть какое-то
воздаяние за мучения, которые он претерпел от Анисьи. Жаль, конечно, что уже
нельзя добраться до опочивальни Михайлы, заглянуть в его сундуки. Тут же Марко
вспомнил, что брат Анисьи, уезжая, почти все свои капиталы отдал на сохранение
в монастырь – так называемой поклажею, – а что осталось, взял с собою на
покупку мехов. Венецианец зло скрипнул зубами: не могла, что ли, Анисья
слюбиться с этим распроклятым ключником еще до отъезда брата, коли так уж было
суждено?! Тогда хоть деньги Марко оставались бы при нем! А что, вполне может
быть, что эти двое свалялись в первую же ночь, когда Ванька переступил порог
Михайлина дома: достаточно вспомнить, как они смотрели друг на друга там, на
льду, среди окровавленного мяса!
Марко едва не взвыл от нового удара ревности в сердце, и
только мысль о том, что теперь Анисья с Ванькою сами сделались не чем иным, как
окровавленным мясом, принесла небольшое облегчение и просветление мыслям. Топот
на лестницах делался, однако, все громче: вот-вот кто-нибудь сообщит, что
убийца еще в доме, и прислуга начнет ломиться подряд во все двери. Нет, надо
следовать той воинской повадке русских, о которой Марко знал по слухам: все,
что они ни делают, нападают ли на врага или бегут от него, совершается внезапно
и быстро, – и решил поступить совершенно так же. Но куда броситься?
По бревенчатым стенам со второго этажа он спустился бы и с
закрытыми глазами… Но теперь на одной руке он тащил девчонку, а другой цеплялся
за примороженные бревна.
Луна посеребрила сугробы, и все вокруг, чудилось, звенело от
стужи, но венецианец и в тонком камзоле не чувствовал холода. А когда ступил на
землю, обдало настоящим жаром. Вспомнил – его короткий легкий полушубок
остался, брошенный, валяться на полу Анисьиной опочивальни.
Ну, теперь уж точно надо бежать из Москвы, и поскорее!
Непременно, когда обнаружат полушубок, вспомнят, кому он принадлежал. Тут уж не
отговоришься, не оправдаешься – в момент вздернут на дыбу, потащат на правеж…
