– О Пьетро… Пьетро! – тоненько взвыла она, вцепляясь ногтями
в его спину с такой силой, что по светло-зеленому бархату камзола протянулись
рыхлые бороздки. Голова ее запрокинулась, глаза крепко зажмурились, и на лице
мужчины промелькнула снисходительная усмешка. Сколько Пьетро помнил, Цецилию
всегда легко было удовлетворять, но потом она разгоралась снова. Многие из ее
любовников (у Цецилии всегда было их несколько одновременно) очень ценили это
ее свойство, позволяющее им, не тратя много сил, показывать себя с лучшей
стороны и слыть галантными кавалерами. Но Пьетро был одним из тех немногих,
которым нравится долгая любовная игра, нравится преодолевать внутреннее
сопротивление женщины, порою чуть ли не силком подводя ее к воротам блаженства.
Пьетро сам любил обучать искусству любви и получал от долгожданного восторга
своей возлюбленной едва ли не большее удовольствие, чем от собственного
завершения, которое искусно продлевал и отдалял до тех пор, пока терпеть уже
становилось непереносимо. А мгновенный экстаз, подобный тому, который
испытывала Цецилия, разочаровывал его и даже расхолаживал. Вот и сейчас он
почувствовал, как исчезает пылкость, – но дама бросила на него томный,
выжидательный взгляд из-под увлажненных ресниц, и Пьетро стало стыдно обмануть
ее ожидания.
Он протянул руку и рванул ворот багряного, чувственного
плаща, который плотно окутывал грудь и плечи Цецилии. Но не зрелища нагого
женского тела искал он! Стоило ему увидеть полоску черной ткани и вообразить на
месте Цецилии другую женщину, тоже одетую в черное, представить ее нежное лицо,
свежие губы, расцветшие стыдливым румянцем щеки, заставить себя увидеть не
черные, а серо-голубые, прозрачные, словно редкостный агат, глаза, окаймленные
длинными ресницами, – и Цецилия ощутила, как извергся в нее всевластный,
желанный, непостижимый и недостижимый Пьетро Аретино. Великолепный кавалер,
который сегодня прощался с нею для того, чтобы взять к себе другую даму,
сорвать другой цветок с этой же клумбы, заманить другую птичку из этого же
гнезда!
И она тихонько вздохнула, поняв: ее звезда на небосклоне
этого мужчины, самого привлекательного из венецианцев, если и не закатилась
вовсе, то поблекла настолько, что Аретино вряд ли разглядит ее среди других. Но
нет, все-таки она была счастливее других, покинутых им: она еще нужна ему,
пусть не для постели, но как поставщица постельных утех, как сводня, как некое
связующее звено между ним и той, которую он вожделел ныне так неутомимо и
страстно, как… как всех несчетных красавиц, бывших в разное время его любовницами.
Каждая из них была любовью, каждая из них сияла звездой, каждая могла считать
себя единственной! Иначе он не мог, Пьетро Аретино…
Цецилия вздохнула, приходя в себя, и пробормотала сквозь
зубы проклятие своей печальной задумчивости. Это надо же! Она все еще полулежит
в кресле, как последняя дура, с разведенными ногами, а Пьетро уже давно
застегнул штаны и с плохо скрываемой усмешкой разглядывает ее усталые прелести!
Путаясь в просторных одеяниях, она быстро вскочила и, бросив
ледяной взор на любовника, схватила со стола маленький стеклянный колокольчик.
Тотчас вслед за мелодичным треньканьем распахнулась дверь и
на пороге встала монахиня в чепце и переднике, скромно перебирая четки и
потупив глаза.
– Вы звали, синьора?
– Да, – высокомерно обронила Цецилия. – Проводи синьора
Аретино, да не через двор, а через сад.
Монахиня кивнула и сделала приглашающий жест. После
небрежного поклона посетитель покинул приемную.
Цецилия рванула с плеч багряный плащ, в котором ей было
нестерпимо жарко, и поразилась внезапно воцарившемуся сумраку. То ли с уходом
Аретино и впрямь закатилось для нее солнце радости, то ли тьма спустилась в
приемной потому, что под ярким плащом оказалось черное одеяние аббатисы…
У Цецилии кипели на глазах слезы, когда она привычно
заталкивала под унылый чепец роскошь своих лоснящихся кудрей. Сердито отерев
глаза краем ладони, с ненавистью оглядела приемную. Она желала бы увидеть здесь
материи самых ярких цветов – желтые, зеленые, красные, – льющиеся, как жидкий
пламень, море шелка, бархата, атласа и небрежно брошенные на них перламутровые
веера, веера из дорогих перьев, целые гирлянды великолепных цветов, жемчужные
ожерелья и бог знает что еще, чему не сразу подберешь имя! А вместо этого…
Огромные, резного дерева шкафы, собрание редких манускриптов и инкунабул. О да,
у Цецилии весьма внушительная тюрьма! Она вспомнила о золоте, которое, уходя,
бросил ей Пьетро, и на сердце слегка потеплело.
Чтобы окончательно улучшить настроение, Цецилия решила
непременно посетить сегодня ночью некую пустую келью с секретным окошечком и
полюбоваться тем, что будет вершиться по воле выдумщика Пьетро. И улыбка взошла
на ее уста, и, случись кому-то постороннему увидеть это вдохновенное,
улыбающееся лицо, он решил бы, что, несомненно, сама мадонна, на изображение
которой задумчиво смотрела Цецилия Феррари, озарила ей душу благодатью!
* * *
Вечером она посетила трапезную Нижнего монастыря и
снисходительно раздвинула губы в улыбке, когда юные девушки наперегонки
бросились к ней, норовя очутиться ближе, и коснуться тончайшего черного шелка,
из которого было сшито ее платье (в отличие от их, грубошерстных), и поглазеть
на золотой крест и бриллиантовые четки, в которых кое-где были вставлены
изумруды, и вдохнуть сладкий розовый запах, который всегда окружал аббатису,
будто душистое облако.
А потом она села и протянула руку для поцелуя, искоса
оглядывая разгоряченные девичьи лица с улыбкой, которая надежно скрывала ее
мысли: «Почему глупость юности так приманчива для мужчин?!» К сожалению, дело
было вовсе не в глупости, а в свежести юности, и когда одна из воспитанниц,
забывшись, позволила себе слишком громко шепнуть подружке: «У нее губы
накрашены, клянусь святой мадонной!» – Цецилия едва сдержалась, чтобы не
пожелать вслух ее тугим и алым губам навеки покрыться коростой.
Мысленно приметив востроглазую болтушку, будущему которой
отныне, уж конечно, было не позавидовать, она наконец-то бросила взор на
молоденькую сестру-воспитательницу, скромно стоящую поодаль:
– Девочки слишком уж разошлись, сестра Дария.
– Да, матушка, – проронила та, не поднимая глаз и не делая
никаких попыток навести порядок.
Цецилия едва заметно перевела дух. «Матушка! Ну, я тебе это
припомню!..»
– Может быть, я ошибаюсь, конечно, но, по-моему, я уже
доводила до сведения сестер-воспитательниц, чтобы меня называли «ваше
преосвященство»!
– Да, ма… ваше преосвященство, – покорно повторила
сестра-воспитательница, и от звука гневного голоса настоятельницы на лице ее
выразился откровенный испуг.
