Ее изнасиловал Аретино! У нее родился ребенок, который потом
умер! Было от чего покачнуться…
– Что, тебе не по силам эта ноша? – Глаза Джильи сверкнули
презрением. – Ты случайно не из тех мужчин, которые полагают, будто женщина
рождается на свет божий в то самое мгновение, когда они соизволяют бросить на
нее свой снисходительный взор? А до этого времени она не живет, не чувствует,
не страдает, не любит? Мужчина – да! Мужчина переживает целую жизнь! А женщина
лежит в сундуке, как платье, которое уныло ждет своего часа и не знает, придет
ли кому-то в голову извлечь его из затхлости и тесноты, и встряхнуть, и
проветрить, и дать покрасоваться перед людьми!
Тьфу! – сердито плюнула Джилья. – Разве она виновата в том,
что проклятый Марко Орландини убил ее мать, а Троянду, перепуганную девчонку,
увез в Венецию? Разве она виновата, что попала в Мизерикордию, к этой бешеной
Цецилии Феррари, у которой и незабудка станет распутничать с первым попавшимся
пыреем? Она не виновата, что попалась на глаза Аретино! Не виновата, что хотела
жить, а не сходить с ума в монастыре! И чем же она виновата, если я решила
вернуться к Пьетро и вернуть его себе? Пьетро – мой, всегда был моим и всегда
будет. А Троянде нужна любовь… она рождена любить одного-единственного мужчину,
да вот беда – он ей еще не попался… То есть мне казалось, что попался, но
теперь я вижу, что нет!
Григорий только зубами скрипнул.
– Да чего ты к нему прицепилась? – Прокопий не выдержал и
кинулся заступаться за брата. – Можно подумать, Троянда – твоя любимая родная
сестра и тебе не терпится ее просватать. Сама же говоришь, что отбила у нее
любовника. И в подземелье к Грине ее заманила…
– Аретино, повторяю, принадлежал мне, – надменно уточнила
Джилья. – А что до подземелья… я-то надеялась, что твой брат задушит ее в
объятиях, а вместо этого он ей голову проломил.
Григорий резко, коротко вздохнул.
– И вот еще что, ragazzo, – уничтожающим тоном продолжила
Джилья. – Запомни: тебе это пригодится в будущем. Женщины могут ненавидеть друг
друга, но у них есть один общий враг – мужчина. Понял? И перед лицом этого
врага все женщины – сестры… разумеется, в том случае, если этот мужчина не
нужен ни одной из них.
– Не нужен?! Ты же только что говорила, что Троянда в Гриню
влюблена! – возопил Прокопий, до глубины души оскорбленный за брата.
– Она-то да, а вот он? – фыркнула Джилья. – Кажется,
бедняжке опять не повезло. Но все, хватит! Мне надоело тратить на вас время и
слова. Извольте отдать мои деньги, не то…
– Не пугай, уже пуганые, – устало отмахнулся Григорий. –
Поди, Прошка, принеси ей мешки. И скажи, чтоб приготовили лодку: довезти эту
синьору до берега.
– О, погодите! – вдруг оживилась Джилья. – То есть деньги,
конечно, давайте, но лодка зачем? Я ведь намерена покинуть Венецию, так не все
ли равно, на каком корабле? Ваш не хуже прочих. Я хорошо заплачу, клянусь! –
Она хихикнула. – А вы доставите меня, скажем, в Неаполь. Можно и в Ливорно,
Тулон… даже в Марсель, если сойдемся в цене. Эта каюта мне нравится. – Джилья
огляделась. – Конечно, тут надо прибрать, привезти мои вещи – и я буду готова
путешествовать в ней.
– Это моя каюта, – уточнил Григорий. – Так что…
– Но ведь и я о том же! – Джилья приоткрыла в улыбке свой
алый рот. – Разве ты еще не знаешь, что вдвоем в дороге веселей?
– Знаю, – кивнул Григорий. – Вдвоем, но не втроем. Третий
лишний! Думаю, что твое присутствие не понравится моей жене.
Джилья и Прокопий переглянулись, и впервые Григорий увидел
растерянность на точеном, самоуверенном лице этой женщины. Ну а Прокопий явно
решил, что брат только что спятил.
– Ты женат?! – спросили они разом.
Григорий качнул головой:
– Пока нет. Но сейчас я отправлюсь за своей невестой, так
что приготовь лодку, Прошка, и предупреди капитана, чтобы готов был в полдень
обвенчать нас.
Глава 25
Пурпур и золото
– Просто поразительно, до каких глупостей доходят мужчина и
женщина, когда им приходится таиться друг от друга!
Это были единственные слова, которыми Джилья удостоила
Григория, когда он довез ее до пристани Лидо и высадил на берег. Теперь ей
предстояло искать другой корабль, но о Джилье и ее новых хлопотах Григорий
забыл сразу, как расстался с ней. А эти слова запомнил, потому что, хоть
изрекла их самая лживая из женщин, они были истинной правдой.
Зачем он скрывал от себя, что влюбился в Троянду с первого
взгляда, а взрыв страсти, потрясший обоих, только довершил дело? В ее присутствии
он чувствовал себя не просто счастливым – он словно летел над миром,
кружившимся в многоцветном хороводе. Почему он боялся признать это счастье,
почему стыдился его, напускал на себя грубость и холодность? Зачем искал
подвоха в искренности и красоте ее лица, взора, голоса, поцелуев? Ну и получил
то, чего искал: замкнутость и ложь. Как ей было сказать правду, когда каждый
его, Прокопия, Васятки вопрос – каждый бесцеремонный, грубый вопрос! –
подталкивал ее ко лжи? Почему он посмел держать себя так, словно он – венец
творения, а она – придорожная лужа, из которой божество-мужчина снисходительно
утолило жажду? Да, она не вчера родилась… и сколько страданий успела вынести!
За Григорием тянулась такая река девичьих и бабьих слез, он соблазнил стольких
невинных, оставив без утешения… кто, как не он, знал, до чего трудно, безмерно
трудно женщине противостоять силе мужского желания, и уж совершенно безнадежно
– силе мужского равнодушия. Григорий много грешил и любил прелести греха. Он
делал что хотел, но разве те девки, которые после вспышек его похоти тайно
вытравливали плод или шли под венец с первым попавшимся простодушным женихом,
лишь бы грех прикрыть, – разве они могли как-то изменить свою участь? Вот и
Троянда не могла. Он никогда не судил ни других, ни себя – за что ж ее судил с
первой минуты так строго, что едва не уничтожил – и ее, и себя заодно уж!
Вода кипела, громко журчала, взрезываемая веслами. Рубаха на
спине уже намокла, и ветерок студил разгоряченное тело. Это был предрассветный
ветерок, он покрыл рябью море и наполнил тревогою сердце гребца. Григорий
вскинул голову: звезды начали меркнуть, а на горизонте появилась бледная
полоса. Там, за морем, медленно шло на восход солнце. Волны уже не казались
однообразной черной массой, а начинали слегка отливать перламутром. Еще час,
много два, и город проснется, оживет. Проснется, оживет и дворец Аретино. И
тогда…
«Тогда сгинем вместе, – твердо сказал себе Григорий. –
Только бы она еще была жива!»
