Я выскочила из своей клетушки, приобняла пациентку за плечи. В мае мои руки были теплыми и твердыми. «Иди обратно, — велела я, — откуда пришла, и попроси Беттину дать тебе новый пластырь». Она послушалась. А тут случилась миссис Батхерст, шла по коридору с посудиной для почек в руке. Вылупилась на нас, а затем оперлась на стену, сохраняя равновесие. Изможденная и бледная, почти как пациентка.
— Боже мой! — изрекла она. — Что стряслось с этой девчушкой?
Пришлось налить миссис Батхерст чаю. Потом я спросила:
— Если вас воротит от крови, зачем вы пошли в медсестры?
— Нет, — возразила она, — обычно я так не реагирую. — Обхватила чашку обеими руками, сжала пальцы. — Просто она застала меня врасплох. Было так неожиданно…
Беттина — рыженькая, веснушчатая, вся такая сдобная. Когда она садится, белый халат расходится, короткая юбка задирается, обнажая по-детски пухлые коленки. Она из тех, про кого говорят, мол, все при ней и умом не блещет, но почему-то вечно жалуется на проблемы с мужчинами. Ее частенько вызывают наружу, но потом происходит что-то странное — в смысле, никакого продолжения. Местные мужики охотно приглашают в какой-нибудь шумный паб, к другим парням, и — ну, я думала, в Европе все иначе, говорит она. В пабах они обсуждают автомагистрали. Всякие развязки, скорость от перекрестка до перекрестка, дорожные работы на пути и тому подобное. Ближе к ночи, после нескольких пинт, принимаются твердить, что ненавидят «Арсенал», да, ненавидят «Арсенал». Бармен намекает, что пора уходить; Беттина тоже уходит, проскальзывает по стеночке от дамской комнаты к ближайшей двери. «Не хочу, — говорит она, — совсем не хочу слюнявых поцелуйчиков и жадных лап».
В начале лета она стала повторять, что мужчины того не стоят. Телевизор приятнее, не такой предсказуемый. И можно свернуться калачиком на диване под какой-нибудь сериал.
— Все равно тебе нужно хобби, — сказала миссис Батхерст. — Что-то такое, чем можно заняться в свободное время.
Беттина носит на шее серебряный крестик, а цепочка тонкая, как нитка. «Рано или поздно порвется», — уверяет миссис Батхерст.
«Все сложно», — вздыхает Беттина, прикасаясь к крестику. В Мельбурне ее приучили быть милой и уклончивой. Иногда, правда, она срывается, принимается вопить: «Боже всемогущий, я потеряла сегодняшний образец, о, Джеронимо Г. Джонс!»
[12]
«Слушай, успокойся, — говорю я, — наверняка ты ничего не теряла». Она принимается пересчитывать свои стеклянные трубочки, сверяет количество направлений и выясняет, что все в порядке. Быть может, в один прекрасный день что-то пойдет не так, она перепутает образцы, и какому-то здоровенному волосатому парню сообщат, что у него недостаток эстрогена, из-за чего рекомендуется посетить медицинскую консультацию по вопросам менопаузы. А пока если жалобы и бывают, они попросту теряются в дебрях бюрократии. Пациенты не должны думать, что раз они платят за лечение, то заслуживают уважения к себе. Ну да, приличия мы стараемся соблюдать, особенно когда отправляем чеки на оплату:
«Доктор Перелом свидетельствует свое уважение и напоминает, что его гонорар составляет 300 гиней».
Но когда пациенты не слышат, эмоций никто не сдерживает: «Проклятые невротики! Всезнайки, мать их! Являются на голубом глазу, еще и внимания требуют! Вопросы задают, черт! Мне, человеку из Бартс!»
[13]
Вы, наверное, думаете, что нельзя быть настолько циничной. Но я всегда воспринимала Харли-стрит безнадежной — очень длинной, очень однообразной улицей, бесконечные перила, медные таблички и филенчатые темные двери, абсолютно одинаковые во всех домах. Интересно, снится ли она пациентам, как снится мне, этими липкими летними утренниками: в моих снах улица тянется не только в пространстве, но и во времени, и потому в ее конце не Мэрилебон-роуд и не Кавендиш-сквер, а смерть, кончина и место, где люди находятся до своего рождения. Естественно, ничего подобного я не рассказываю ни Беттине, ни миссис Батхерст. Ради пациентов мы должны сохранять веселый, дружелюбный вид на протяжении рабочего дня.
Наши помещения, кстати, для поднятия настроения совсем не предназначены. Даже если вы никогда не бывали на Харли-стрит, вам, скорее всего, представляются кожаные диваны, латунные лампы с темно-зелеными абажурами, кофейные столики тисового дерева со стопками журналов «Сельская жизнь» — в общем, картинка, которая предполагает, что если уж прощаться с жизнью, то делать это достойно и стильно. Наша приемная вовсе не такая. Наши кресла разномастные, лоснятся от жира там, где с кожей соприкасаются затылки и руки. Есть даже один кухонный стул, с красным пластиковым сиденьем. Что касается чтива, старина Перелом таскает из дома прочитанные журналы по рыболовству — «Что за личинка?» и тому подобное. Признаться, я забыла, почему мы прозвали его Переломом. Обычно мы даем врачам прозвища по специальностям, а Перелом — не хирург и не ортопед. Возможно, причина в том, как выглядят его пациенты — тощие, рахитичные, так и ждешь, что на следующем шаге переломают себе конечности. На первый прием они являются разгоряченные, раскрасневшиеся, гордо вышагивающие в твиде и кашемире — а затем, когда мы видим их снова, они уже слишком слабы, чтобы подниматься по лестнице.
Вот с пациентами Гландов все отлично. Это эндокринолог с верхнего этажа. Женщина, между прочим, с жуткой одышкой. «Сделайте меня нормальным», — умоляют ее пациенты, будто она обладает абсолютной властью над миром. Она лечит предменструальный синдром и случаи, сулящие перемены в жизни: прописывает гормоны, которые способствуют набору веса. Пациентки приходят бледными и печальными, слегка озлобленными и не в себе, ручки трясутся, ножки дрожат — а пару месяцев спустя возвращаются, заходясь в хохоте, дородные и отдувающиеся, с двойными подбородками и раздутыми лодыжками, безумные глаза прячутся в глубинах новой плоти.
Я обитаю, как уже говорилось, в крохотной пещерке, выходящей в приемную, моя дверь представляет собой нечто вроде служебного люка. Беттина говорит, что у меня тут прямо Пиккадилли-серкус (ей почему-то кажется, что это сравнение — жутко оригинальное). Все наши врачи неизбежно проходят мимо по пути на работу и с работы. Просовывают головы в люк и бросают вполголоса: «Мисс Тодд, в следующий раз уберитесь как положено».
Я отвечаю: «Как скажете, доктор». Лезу в шкаф, достаю тряпку. «Доктор, — говорю я, — познакомьтесь с пылежоркой. Пылежорка, это доктор. С этого дня вы часто будете встречаться».
Уборка вообще-то в мои служебные обязанности не входит. Ею занимаются по ночам миссис Ранатунга со своим сыном Деннисом, а я их не контролирую — спать-то надо. Доктор Мазок, гинеколог, работодатель миссис Батхерст, особенно привередничает: мол, стол должен сверкать. Короче, наши врачи не желают раскошеливаться на профессиональный клининг, зато требуют почтения и почитания, ожидают от меня того же пиетета, с каким к ним относятся их студенты-медики. Доктор Мазок, как говорит миссис Батхерст, мужчина амбициозный и работает чуть ли не круглые сутки. Живет он в Стейнсе, почти рядом со мной, но в доме куда приличнее, а по вечерам делает аборты в клинике в Слау. Порой, когда он забегает за своей почтой, я ему говорю: «Ой, доктор! У вас руки грязные». Он раздраженно вскидывает ладони к лицу, внимательно разглядывает. «Да-да, вон там», — указываю я. Забавно наблюдать, как он пристально изучает манжеты в поисках пятен крови. Я беру свое, понимаете? Платят мне немного, зато я могу позволить себе такую вот роскошь.
