«Я женат, — сказал Иджаз, — притом на американке; надо вас познакомить с моей женой. Может быть — прибавил он, — может быть, вы как-то ей поможете — ну, вы понимаете…» Значит, мне грозит типичная для Джидды ситуация, обязаловка семейного визита. Женщины здесь не могут раскатывать по городу самостоятельно, им не выдают водительских прав, а нанять водителя позволяют себе только богачи. И потому, если планируешь визит, вынуждена сразу планировать его как семейный. Я сомневалась, что Иджаз и мой муж подружатся. Слишком уж беспокойно вел себя Иджаз, слишком нервничал. Смеялся непонятно над чем. Постоянно поправлял воротник и скрещивал ноги, демонстрируя потертые туфли-«оксфорды», то и дело постукивал по своему поддельному «Ролексу» и непрестанно извинялся. Его квартира, сообщил он, рядом с портом, там еще живут его брат и невестка, но брат буквально на днях улетел в Майами, а его мать будет рада гостье, а его жена из Америки, а у него есть дети, сын и дочь, сыну шесть, дочери восемь. Он потянулся за бумажником и показал мне фото странноватого на вид остроголового маленького мальчика.
— Мой Салим.
Уходя, Иджаз снова поблагодарил меня за доверие, за то, что я впустила его в свой дом. Это редкость, ведь он мог оказаться кем угодно. Но британцы не привыкли думать плохо о незнакомых людях, которые нуждаются в помощи. У двери он пожал мне руку. «Вот так!» — подумала я. В глубине души я уже жалела, что его впустила.
За женщинами здесь наблюдают, но исподтишка, прямо никогда не смотрят, все замечают, но демонстративно игнорируют. Моя соседка, пакистанка Ясмин, чтобы добраться от моей квартиры до своей, непременно накидывала платок на густые волосы, припадала на мгновение к дверному глазку, а потом быстро семенила через мраморную площадку, не переставая коситься на тяжелую уличную дверь — а вдруг какой-нибудь мужчина откроет ее снаружи в этот самый миг. Порою я сама, раздраженная количеством песка, проникавшего с улицы и оседавшего на мраморе, брала в руки метлу на длинной ручке и выходила на площадку. Сосед-саудовец, бывало, шествовал в гараж к машине — и аккуратно переступал через метлу, старательно отворачиваясь, чтобы не посмотреть на меня. Для него я была как бы невидимой — это знак уважения к чужой жене.
Судя по всему, Иджаз такого уважения проявлять не собирался. Наша ситуация была аномальной, чреватой всякого рода осложнениями: еще бы, я впустила в дом постороннего мужчину. Он, вероятно, счел, что только женщина, готовая рисковать собой, могла решиться на нечто подобное. Впрочем, это мои домыслы; я понятия не имела, что он там себе думает. Ну да, бизнес-школа в Майами, несколько лет в западном обществе — наверняка такому человеку, такому мужчине мое поведение не должно казаться слишком уж… предосудительным. Теперь, когда мы познакомились, он слегка успокоился, даже пробовал шутить, смеяться над собой — но и остальное никуда не делось: и подергивание ногами, и ощупывание воротничка, и постукивание пальцами. Прослушивая лингафонный курс, я сообразила, что наша встреча описывается в девятнадцатом уроке: «Я назвал водителю адрес, но когда мы приехали на место, никакого дома по этому адресу не нашлось». Своим нарочитым дружелюбием я хотела показать, что в случившемся нет ни малейшего подвоха, наша ситуация предельно проста и никакого влечения к Иджазу я не ощущаю; за последнее мне было даже немного стыдно. Отсюда и началось — из моего внутреннего убеждения, что я должна соответствовать его «национальному кодексу», должна выказывать радушие и дружелюбие, чтобы он, не ровен час, не решил, что я отношусь к нему как к представителю страны третьего мира.
Между его вторым и третьим визитами случилась пауза, и я, признаться, слегка разозлилась. Не имея в этом городе друзей и свободы, я намеревалась наслаждаться своей изоляцией, в каком-то смысле ее лелеять. Вдобавок я серьезно болела, сидела на лекарствах, которые провоцировали ослепительные головные боли, притупляли слух и вынуждали отказываться от еды, пусть я была постоянно голодна. Лекарства были дорогостоящими, их привозили из Англии — курьер, работавший на компанию моего мужа. Когда об этом стало известно, жены других сотрудников компания решили, что я принимаю препараты, способствующие зачатию; я не знала, что они так думают, и мое неведение оборачивалось непонятными намеками в разговорах — намеками, которые лично я находила несколько зловещими, что ли. Почему они без конца вспоминают, в эти неловкие моменты принудительного общения, о женщинах, переживших выкидыш, а теперь выгуливающих здоровых, крепких малышей? Одна пожилая дама призналась, что усыновила двоих. Я смотрела на них и думала: господи боже, она что, в зоопарк ходила? Моя пакистанская соседка тоже примкнула к воркованию по поводу потомства, которое якобы у меня ожидается; она кормилась слухами, а я относила ее намеки на тот счет, что она сама пребывала в тягости — первым ребенком — и искала компанию. Мы обыкновенно встречались по утрам, пили кофе и вежливо болтали, и я старалась навести ее на разговор об исламе, что было достаточно просто; будучи женщиной образованной, она обожала делиться знаниями. Запись в моем дневнике за 6 июня: «Проговорила два часа с соседкой, углубила культурную пропасть».
На следующий день мой муж принес домой авиабилеты и выездную визу для меня. Наш первый отпуск на родине, через семь недель. Запись за четверг, 9 июня: «Нашла у себя седые волосы».
Дома, в Британии, шли всеобщие выборы, и мы сидели у радио всю ночь, слушая отчеты Всемирной службы Би-би-си. Когда мы выключили свет, дочь бакалейщика
[1]
протанцевала сквозь мои сны под мелодию «Лиллибулеро». В пятницу был праздник, и мы проспали до призыва к молитве в полдень. Начался Рамадан. Запись за среду, 15 июня: «Читала «Дело Твайборна»
[2]
, периодически блевала».
Шестнадцатого наши соседи через площадку облачились в белое и отправились в паломничество. Они позвонили нам в дверь, прежде чем уехать: «Вам что-нибудь привезти из Мекки?» 19 июня я отчаянно тосковала по переменам, принялась переставлять мебель в гостиной, записала в дневнике: «Лучше не становится, как ни ставь». Еще приписала, что пала жертвой «неприятных и навязчивых мыслей», но не уточнила, что это конкретно за мысли. И обозвала себя «горячей, больной и туповатой». К 4 июля я, должно быть, приободрилась, потому что гладила под «Героическую симфонию» Бетховена. Но утром 10 июля я встала первой, сварила кофе, пошла в гостиную — и обнаружила, что переставленная мебель словно пытается вернуться на прежние места. Кресло клонилось влево, будто пританцовывая в подпитии; с одной стороны оно упиралось ножками в ковер, а с другой — висело в воздухе и едва балансировало на ободе вычурной мусорной корзины. Ошарашенная, я метнулась обратно в спальню. Поскольку накануне отмечали Ид
[3]
, муж никак не мог проснуться. Я обрушила на него свои эмоции. Он молча поднялся, надел очки и последовал за мной в гостиную. Встал в дверном проеме, огляделся — и твердо сказал мне, что вмешиваться ни во что не будет. А потом ушел в ванную. Я услышала, как он закрыл дверь на защелку, выбранил тараканов и включил душ. Неужто я начала ходить во сне? Наверное, именно так это и выглядит? Муж мой, по-твоему, я сама все устроила? Запись за 12 июля: «Снова приснилась казнь».
