Он помешкал, глядя в темноту.
— Попробуйте. Не включайте свет. Не говорите. Просто идите.
Кто не видел двери в стене? Утешение беспомощного ребенка, последняя надежда заключенного. Легкий выход для умирающего, который испускает последний вздох не под аккомпанемент судорожных хрипов, но отходит с тихим шепотом, легким, будто перышко. Эта особая дверь не подчиняется никаким законам, повелевающим деревом и железом. Нет слесаря, способного ее победить, нет судебного пристава, способного ее проломить; патрульные полицейские проходят мимо, потому что дверь видна только глазам верующих. Пройдя сквозь нее, вы возвращаетесь дымкой, искрами и пламенем. Что убийца был мерцанием в контуре, я уже говорила. За дверью он растаял — вот почему о нем ни словом не упомянули в новостях. Вот почему вы не знаете, как его зовут и как он выглядит. Вот почему, к вашему драгоценному сведению, миссис Тэтчер продолжала жить, пока не умерла. Но обратите внимание на дверь, на стену, на могущество двери в стене, двери, которую вы прежде не замечали. Холодный ветер задувает, стоит приоткрыть дверь хотя бы на щелку. История всегда может повернуться иначе. Ибо есть время, место, черная возможность: день, час, угол падения света, фургон с мороженым, сигналящий с далекой дороги, поблизости от объезда…
Сделав шаг назад, в дом 21, убийца громко фыркнул.
— Тсс! — прошептала я.
— Это и есть ваша роскошная идея? Чтобы меня подстрелили чуть дальше по улице? Ладно, попробуем. Выйду из другой двери. Маленький сюрприз.
Время начинает поджимать. Вернулись в спальню. Он не сказал, что оставит меня в живых, не поделился иными планами. Жестом подозвал к окну.
— Открывайте. А потом идите обратно.
Боится моего внезапного крика, который может привлечь чье-то внимание на улице. Рама тяжелая, порой по ней пробегает дрожь, однако створка плавно скользит вверх. Чего он дергается? В садах пусто. Но вот в клинике, за заборами и кустарником, намечается движение. Так и есть, начинают выходить: не официальная делегация, а стайка медсестер в халатах и шапочках.
Он поднял с пола Вдоводел, любовно разместил винтовку на коленях. Подвинул кресло вперед; я заметила, что его руки вновь скользкие от пота, и принесла полотенце; он молча принял мой дар и вытер ладони. Вновь мне представляется некое сакральное действо, жертвоприношение. Оса плюхается на подоконник. От садов исходит водянистый, зеленый аромат. Прохладный солнечный свет дрожит, полирует свои потертые башмаки, застенчиво плывет по поверхности туалетного столика. Я хочу спросить: когда то, что должно произойти, произойдет, будет шумно? Я оглохну там, где сижу? Если мне позволят сидеть? Или оставят стоять? Где? Рядом с ним? Возможно, пора вставать на колени и молиться.
Секунды отделяют от цели. Терраса, лужайки, везде толпится персонал клиники. Принимающий строй сформировался. Врачи, медсестры, клерки. Даже повар в белых одеждах и белом цилиндре. Такую, с позволения сказать, шляпу я видела только в детских иллюстрированных книжках. Неожиданно для себя самой я хихикнула. Мне слышен каждый вдох, каждый выдох убийцы. Пала тишина — на сады и на нас.
Высокие каблуки по мшистой дорожке. Топ-топ, цок-цок. Ковыляем дальше. Она старается, но идти быстрее не получается. Сумка висит на сгибе локтя будто щит. Костюм от портного, как я и предвидела, блузка с пышным воротником, длинная петля жемчуга и — новое в облике — большие темные очки. Заслоняют глаза, без сомнения, от испытаний второй половины дня. Протянув руку, движется вдоль строя. Теперь, когда мы добрались до этого момента, в нашем распоряжении все время мира. Стрелок становится на колени, занимает позицию. Видит то же, что и я, блестящий шлем волос. Видит, как тот сверкает, подобно золотой монете в канаве — огромный, точно полная луна. Оса жужжит на подоконнике, замирая в неподвижном воздухе. Мимолетное подмигивание слепого глаза мироздания.
— Радуйся, — говорит он. — Радуйся, мать твою.
