— Я кину в него камнем, — сказала Мэри. — Тогда и узнаем, умеет оно говорить или нет.
Она сунула руку в карман и достала большую, гладкую гальку, будто прямо из моря, с прибрежного песка. Таких здесь не найти, значит, она готовилась заранее. Мне нравится думать, что я положила руку на ее запястье, что сказала: «Мэри…» Но на самом деле — кто знает? Она привстала из-за кустов, коротко ухнула — и метнула гальку. Прицелилась она хорошо, почти хорошо. Мы услышали, как галька стукнулась о деревянную раму, а следом раздался низкий крик, не похожий на человеческий.
— Я его достала, — сказала Мэри. На мгновение она застыла, чрезвычайно гордая собой. Потом нырнула, припала к земле, зашуршала листьями рядом со мной. Внезапно вечерний покой исчез без следа. Быстрым шагом на террасу вышла дама в цветастом платье, выскочила из глубоких сводчатых теней, что отбрасывали деревья на стены дома, теней деревьев, ворот и решеток, теней розовых беседок и погибших роз. Темные цветы на ее платье словно сбросили лепестки и будто кровоточили. Она подбежала к креслу на колесах, замерла на долю секунды, ее рука дрожала над головой запятой; потом она повернула голову к дому и крикнула: «Принесите фонарь!» Этот крик потряс меня до глубины души, невероятно резкий для горла, способного, как мнилось, только ворковать, подобно горлице или голубю; дама снова повернулась, и последним, что я увидела, прежде чем мы побежали оттуда, был женский силуэт, склоненный над запятой, и тени рук, ласково кутающие в платок хнычущее нечто.
В сентябре Мэри не пришла в школу. Я рассчитывала оказаться с нею в одном классе, потому что стала на год старше, а она, хотя ей было десять лет, так и оставалась где была, ее не переводили в следующий класс. Дома я о ней не заговаривала, потому что теперь, когда солнце отправилось на зимние каникулы и я надежно устроилась в своей коже, сдирать ее, конечно, будет больно, а моя мама, как она постоянно говорила, всегда выполняет свои обещания. Если лишишься кожи, думалось мне, за тобой, по крайней мере, будут присматривать. Станут кутать в одеяла на террасе, петь колыбельные, ласково сюсюкать и подставлять свету солнца. Я вспомнила зависть на лице Мэри и отчасти ее поняла — но лишь отчасти. Если тратить время, пытаясь понять, что произошло, когда тебе было восемь, а Мэри Джоплин — десять, проще уж провести жизнь за плетением колючей проволоки.
Большая девочка сказала мне той осенью:
— Она пошла в другую школу.
— В исправительную?
— Ты о чем?
— В исправительную школу?
— Нет, для дурачков. — Она высунула язык, медленно повела им из стороны в сторону. — Поняла?
— Их там бьют каждый день?
Большая девочка усмехнулась.
— Ага, если достанут. По-моему, им бреют головы. У нее-то вся башка во вшах была.
Я потрогала собственные волосы, ощутила их отсутствие, холод кожи и услышала шепот, будто шепот шерсти; шаль вокруг моей головы, мягкость овечьей шерсти, забвение…
Должно быть, прошло двадцать пять лет. Или даже тридцать. Я возвращалась нечасто; а вы бы стали? Я увидела ее на улице, она толкала детскую коляску, в которой был не ребенок, а большой мешок с кучей грязной одежды, торчавшей наружу: детская футболка с пятнами рвоты, что-то длинное и ползучее, вроде рукава спортивного костюма, уголок грязной простыни. Сразу подумалось: вот зрелище, способное радовать глаз, кто-то еще ходит в прачечную! Надо непременно рассказать маме. Чтобы она имела повод ответить — мол, чудеса никогда не прекращаются.
Я не могла с собой совладать. Я пошла за ней и окликнула:
— Мэри Джоплин?
Она прижала детскую коляску к себе, точно защищая, прежде чем обернуться: только голова повернулась, взгляд через плечо, настороженный. Лицо, лицо женщины в начале среднего возраста, утратило четкость, как воск, ждущий движений мастера, который придаст ему форму. Промелькнула мысль: нужно очень уж хорошо ее знать раньше, чтобы узнать сейчас, нужно провести с нею рядом много часов, наблюдая вблизи. Кожа ее обвисла складками, и в глазах Мэри почти ничего не отражалось. Я ждала, пожалуй, паузы, дефиса, тире, содержательного молчания, за которым последует вопрос… Это ты, Китти? Она наклонилась над коляской, поправила мешок с бельем, погладила его, как бы успокаивая. Потом повернулась ко мне спиной и едва заметно кивнула. Признание легким кивком — чего еще желать.
Длинный интервал
Ему было сорок пять, когда его брак окончательно приказал долго жить — в теплый осенний денек, последний в череде отличных дней для барбекю. Все, что произошло в тот день, никак не входило в его планы, не вытекало из намерений, хотя позднее стало очевидным, что каждый кусочек грядущей катастрофы идеально лег на отведенное место в пазле судьбы. Прежде всего это касалось Лоррейн, которая стояла у громоздкого американского холодильника, поглаживая матовые стальные дверцы кончиком наманикюренного пальца.
— Ты не пробовал забираться внутрь? — спросила она. — Ну, когда по-настоящему жарко?
— Это рискованно, — ответил он. — Дверца может захлопнуться, и все.
— Джоди бы тебя выпустила. Когда соскучилась.
— Джоди по мне не скучает. — Он произнес фразу не задумываясь, но в следующий миг сообразил, что это чистая правда. — И потом, настолько жарко еще не было.
— Разве нет? Жаль. — Она потянулась, затем поцеловала его в губы.
В ее руке по-прежнему был стеклянный бокал с вином, и он ощутил прикосновение стекла, холодного и мокрого, к своей шее; потом холодок вместе с бокалом пополз вниз по спине. Он прижал Лоррейн к себе, движением, исполненным благодарности, обхватил обеими руками ниже поясницы. Она что-то пробормотала, вытянула руку, чтобы поставить бокал, наконец сосредоточилась на нем целиком, жадно раскрыла губы.
Он всегда знал, что она доступна. Только до сих пор не заставал ее в полном одиночестве, в теплый денек, раскрасневшуюся от трех бокалов португальского зеленого вина
[9]
и потому слегка нетрезвую. Она не бывала одна — Лоррейн из тех девушек, кого всегда окружают другие девушки, чуть ли не толпой. Общительная, добрая, участливая, она относилась к людям, которых легко любить. Она изъяснялась забавными фразами, вроде: «Так грустно, когда тебе звонят после киша
[10]
». От нее вкусно пахло, всякими кулинарными ароматами: сливой, ванилью, шоколадом.
Он отпустил ее и, когда ослабил хватку, услышал цокот крохотных каблучков по полу. «Ты моя куколка», — проговорил он. Выпрямился во весь рост. Он отлично представлял выражение собственного лица, с каким смотрит на нее сверху вниз: чуть удивленно, нежно, весело; он с трудом узнавал себя. Ее глаза все еще были закрыты. Она ждала, чтобы он поцеловал ее снова. На сей раз он обнял ее более изящно, руки легли на талию, она приподнялась на цыпочках, язык дразняще соприкоснулся с языком. Медленно и аккуратно, подумалось ему. Никакой спешки. Но затем вдруг его рука скользнула по ее спине, будто обзавелась своей волей. Пальцы почувствовали ремешок бюстгальтера. Но движение плеч туда-сюда подсказало ему — не сейчас, не здесь. Тогда где? Они вряд ли смогут улизнуть от гостей и уединиться наверху.
