– Во брешет! – покрутил у виска Корней. – Что же это, по-твоему, человеку жизнь его показывают? Значит, он целую жизнь её смотрит? Тогда зачем же ему на свет появляться?
– Мы своё будущее наперёд знаем, – гнул своё Егор. – Может, и вельможами побывали… Только забываем, кем были на предварительном просмотре…
Стало слышно, как гусеница ест дырявый лист. Молчать было невыносимо, и снова шевелили губами, накалывая тишину на слова.
– На свете все близнецы, – вырвалось у Егора. – Кто напялит парик, тот похож на аристократа XVIII века.
Егор стянул парик, сверкая лысиной, растёр по одежде пудру.
– Можно? – протянул руку Корней.
Лето выдалось сухим, жарким, опалённые листья, точно бумажки с нарисованными скелетами, то и дело слетали с развесистой липы.
Егор промолчал, наблюдая, как оса точит в складках коры ядовитое жало.
– Не все люди одинаковые, – пробурчал Корней, – их отличает положение под солнцем. Даже поменявшись с отражением в зеркале, становишься другим… Хочешь, попробуем?
– От перемены мест слагаемых сумма не меняется, – кивая, усмехнулся Егор.
Теперь справа оказался Корней. А слева – Егор.
– От перемены мест слагаемых сумма не меняется, – кивая, усмехнулся Корней.
– Не все люди одинаковые, – пробурчал Егор, – их отличает положение под солнцем. Даже поменявшись с отражением в зеркале, становишься другим… Хочешь, попробуем?
Корней промолчал, наблюдая, как оса точит в складках коры ядовитое жало.
Лето выдалось сухим, жарким, опалённые листья, точно бумажки с нарисованными скелетами, то и дело слетали с развесистой липы.
– Можно? – протянул руку Егор.
Корней стянул парик, сверкая лысиной, растёр по одежде пудру.
– На свете все близнецы, – вырвалось у него. – Кто напялит парик, тот похож на аристократа XVIII века.
Стало слышно, как гусеница ест дырявый лист. Молчать было невыносимо, и снова шевелили губами, накалывая тишину на слова.
– Мы своё будущее наперёд знаем, – гнул своё Корней. – Может, и вельможами побывали… Только забываем, кем были на предварительном просмотре…
– Во брешет! – покрутил у виска Егор. – Что же это, по-твоему, человеку жизнь его показывают? Значит, он целую жизнь её смотрит? Тогда зачем же ему на свет появляться?
– Нашёлся такой мудрец. Перед тем, как родиться, ему показали его будущую жизнь. Так он отрезал у неё самые чёрные куски, а потом мало показалось. Когда куцую жизнь посмотрел, взмолился – дайте ещё попробовать. Ему дали. Он снова откромсал те куски, что почернее. И опять недоволен. Можно ещё? А кончилось тем, что от жизни ничего не осталось, так он и не родился…
– Значит, по-твоему, нельзя все страданья одним махом оттяпать?
– Чёрная полоса в жизни соседствует с белой, – важно пробасил Корней. – А человеку разрешается её кроить. Можно на несчастнейшую полосу заплатку из счастья поставить…
– Оттого она такая серая? – взвизгнул Егор.
– В жизни-то всё перемешано – и горе, и радость, и слёзы, и смех…
Почувствовав, что сморозил глупость, Корней попробовал выкрутиться:
– Наша жизнь, как драный тулуп, выверни её наизнанку – никто и не заметит… – Его язык удивлённо извлекал слова, будто впервые пробовал на вкус. – И носить её можно задом наперёд, проживая от смерти к рождению…
И опять замолчали.
– Встречаются такие, что им у зеркала ужинать – значит аппетит портить… – меланхолично заметил Корней. – От них даже отражение морщится…
– С лица воду не пить, – безразлично откликнулся Егор. Тусклое солнце плющилось о горизонт, и на шестах уже горланили зорю петухи.
Было время, когда мысли сливаются с воспоминаниями, а желания сбываются, если загадать их, скрестив за спиной пальцы.
Егор был женат, казалось, с рождения. У его жены был абсолютный музыкальный слух, она всё время напевала популярные мелодии, попадая в ноты также легко, как ему в лицо, когда плевала. Егору врезалась в память их поездка к морю, дешёвая гостиница, в которой они провели медовый месяц, и пропахший тиной пляж, на котором ему впервые захотелось прекратить её пение. Он так и не понял, почему не убил жену, прожив с ней столько лет. «Жизнь – это суд, на котором разбирается одно и то же дело: судьба против человека», – подумал Егор, слушая, как Корней шепчется с Богом, в которого не верит.
Семейная жизнь, как бритва, – от постоянного пользования становится безопасной. Корней прожил с женой так долго, что после развода навсегда запомнил свою первую безбрачную ночь. «Заруби на носу, дорогой, – мурлыкала жена, жмурясь так, что её изогнутые ятаганом ресницы прятали кошачьи зрачки, – о чём бы ни говорили мужчина и женщина, речь всегда идёт о сексе». Жена была страстная, и он просыпался со следами зубов на щеке. А в то утро вместо укусов на щеке красовался отпечаток от пуговицы на наволочке.
– А мне сдаётся, – невпопад заметил Корней, ковыряя ногтем расчёску, – что мы давно умерли и теперь бродим по земле, как призраки…
Егор подумал, что люди, как перепелиные яйца – их кропят разные пятна, а в гнезде не различить. Но сказал совсем другое:
– К прозрению, как к рекорду или смерти, идёшь всю жизнь… Разговор не клеился. Слова подбирали тяжело, точно тащили из колодца полное ведро.
– Или вот как бывает, – отвечая своим мыслям, заметил вслух Егор, – во сне вызывают тебя к доске, учитель задаёт трудную задачу. Ты пыхтишь, краснеешь, уж и пот на лбу выступил, и в мелу весь, да только напрасно. Чешешь затылок, а в голову ничего не лезет! И вдруг сосед по парте руку тянет, чтобы в два счёта задачу решить. И ты не понимаешь, как же ты сам раньше не догадался. Но ведь это твой сон, ты одновременно в нём и зритель, и режиссёр, тогда почему решение было тебе неизвестно? Если ты один выступаешь в трёх лицах – и за себя, и за товарища, и за учителя? Значит, внутри себя мы вовсе не одни и снами распоряжаемся лишь частично, как и жизнью…
Повисшее молчание резало уши, как протекающий кран.
– Бывает, видишь себя со стороны – ходит, ест, спит какой-то механический автомат, ругается, злится, деньги считает… И так стыдно за него делается, до чего бездарно он дни проводит! Будто слепой, будто несмышлёный! А это не ты себя видишь, это кто-то на свою тень земную косится… – Достав платок, Егор промокнул лысину, сняв очки, протёр запотевшие стекла. За линзами его рыбьи глаза казались крохотными, про такие говорят, что они видят всё, а их – никто. – Нет, наша подлинная сущность, настоящее «я», находится вне тела…
Про себя Корней подумал, что образование, как горб или рюкзак, тянет вниз, что жизнь, как клинок янычара, рубит тех, кто высовывается, а невежество заразно – стоит одному встать под его мерку, как остальные тут же равняются.
– Во даёт! – не выдержал он. – Ну зачем мне знать про другую жизнь, если свою проведу здесь? Я и так жалею, что лишнее узнал, что в школе математике учили и заставляли на пианинах играть…
