– Дорогой, может, займёшься почтой?
Лялины вели литературный журнал, им слали рассказы, повести, стихи, так что их электронный ящик пух, как сугроб в снежную зиму, и его приходилось периодически чистить. За долгую жизнь Лялин научился обходить углы, и в литературных кругах слыл своим: в меру политиканствовал, публиковал тех, кто был на слуху, не забывая про себя, и неукоснительно требовал рекомендации, делая редкие исключения из приходившего самотёком, когда находил автора интересным. К таким он относился покровительственно, считая себя неизмеримо опытнее, не скупился на похвалы, умело скрывая за маской старшего брата глубокое пренебрежение. Открывая очередное письмо, Лялин привычно выхватывал из текста отдельные фразы, несколько мгновений устало скользил по строкам, прежде чем отправлял в корзину.
– Как всегда? – принесла кофе Лиля.
– Трудное наше ремесло, – не без кокетства ответил он.
– Тебе помочь?
– Нет, дорогая, боюсь, вкус испортишь.
Кресло поскрипывало, Лялин, не прекращая своего занятия, пил кофе, методично щёлкал мышью, но на третьем глотке чуть не обжёгся. Роман был без названия, у него не было ни начала, ни конца, его открывали три точки, которые служили ему и финальным аккордом. Небольшой по объёму, это, казалось, был кусок жизни, это была сама жизнь, – такое впечатление создавал его стиль, который очаровывал, как музыка позднего барокко. Прочитав наугад несколько абзацев, Лялин уставился в экран, будто поражённый столбняком, он понял, что так написать не удастся не только ему, но и всем его собратьям по перу, проведи они за столом хоть тысячу лет. Раньше ему казалось, что о своём ремесле он знает всё, оказалось, он не знал ничего. Леопольд Лялин был профессиональным литератором, жил в столице, был известен во многих издательствах, периодически выпускавших его сочинения, а приславший ему роман представился как Алексей Грудин, детский врач в одном из южнорусских городков, историю которых не оскверняли ни печатный станок, ни присутствие на крупных картах. Лялин хотел позвать жену, но что-то его удержало, и он до ночи просидел в одиночестве, механически очистив ящик, а поразивший его роман спрятал в свои документы.
– Опять ничего? – забрала Лиля опустевшую чашку. – А прислали целую гору.
Лялин нашёл в себе силы промолчать, вместо ответа делано зевнув. А на другой день написал Грудину, что его роман заинтересовал редакцию и при необходимой корректуре может быть опубликован. Он напрасно ждал три дня, через каждый час заглядывая в ящик, ответа не последовало. За это время от знакомых ему поступило множество просьб пристроить их «талантливые» вещи, он механически звонил редакторам, договариваясь с издательствами, но в душе ему казалось всё мелким и ничтожным. Едва удосуживая взглядом произведения, за которые хлопотал, Лялин сравнивал их с текстом, до сих пор звучавшим внутри, как эхо оборвавшейся струны, и ему делалось неловко. «А какая разница? – успокаивал он себя. – На его фоне все графоманы». Лялин собирался держать марку, как всегда соблюдая дистанцию с начинавшим автором, но роман не шёл из головы, переворачивая все его представления о литературе. И, не выдержав, он позвонил по прилагавшемуся в письме телефону.
Грудин слегка заикался. Извинялся, что не ответил – под рукой не оказалось Интернета, он уже несколько дней был в столичной командировке. Лялин сдержанно похвалил роман, хотел было этим и ограничиться, но, выбиваясь из церемониала, неожиданно для себя предложил встретиться. И нарушив все правила, добавил:
– И не тяните.
– К че-му откладывать? – охотно отозвался Грудин. – Сейчас и приеду.
Кафе было пустым. Лялин пришёл раньше, и воображение рисовало ему портрет провинциального гостя, который абсолютно разнился с оригиналом. Грудин оказался высоким, сутулым, на вид чуть за тридцать, со странными голубыми глазами, в молочной поволоке, как у слепого. Лялин, обычно такой уверенный, располагающий, с трудом подбирал слова, точно стесняясь этого чужака, и за это на себя злился.
– И как вы там? – завёл он разговор о провинции, на которую ему в глубине было наплевать.
– Как и ве-езде, – откровенно признался Грудин. – Несчастные и злы-ые…
– Из-за бедности?
– Из-за неё то-оже.
– А ещё отчего?
– Отче-его? – Грудин смущённо улыбнулся. – Соста-авить вам антологию ру-усского ада? Вы, верно, и сами зна-аете: зависть, гру-убость, чванство. А за-ависть первая.
«Зависть первая», – повторил про себя Лялин, раздавив в пепельнице окурок.
– Давно пишете? – сменил он тему.
– Сколько себя по-омню. Это седьмой ро-оман.
– А остальные?
– Два вы-ыбросил… Пять в столе.
– Зачем же вы пишете?
– Для меня это духо-овная практика.
– Восточная медитация?
– Что-то вроде э-этого. Я занимаюсь э-этим на ходу… Обязательно в дви-ижении.
– И много ходите?
– Когда ка-ак. Часа три, че-етыре…
– А на публикацию всё же прислали… Грудин покраснел до корней волос:
– Вам пе-ервому. Обидно ста-ало за текст. Он же пропадёт, исче-езнет.
«Лукавит! – подумал Лялин. – Видели таких скромников».
– Что же, вам безразлично под чьим именем он выйдет?
– А-абсолютно! Монахи же и-иконы не клеймили.
– Ну, тогда, может, подойдёт моё? Лялин не узнал своего голоса.
– Бы-ыло бы хорошо, вас же зна-ают. «Сумасшедший!» – мелькнуло у Лялина.
Зная литературный мир изнутри, Лялин не верил в то, что можно создать шедевр, который бы оценили сразу все, он знал, какая жестокая, невидимая публике конкуренция стоит за появлявшемся вдруг бестселлером. Среди его знакомых были известные литераторы, талант которых имел мало общего с искусством, зато нравственность почти у всех хромала на обе ноги. «В отличие от графомана, – любил повторять Лялин, – хороший писатель понимает, насколько плох». Но теперь, под взглядом голубых, с поволокой, глаз, он чувствовал себя растерянно.
– Книги пишу-утся на небесах, – доносилось, будто за тысячи километров, – писа-атель только проводник…
– Медиум? – вставил Лялин, чтобы прийти в себя.
– Да, я чу-увствую, что через меня осуществляется связь с незримым, и благодарен за э-это, потому что иначе сошёл бы с ума…
«Параноик! – окончательно решил Лялин. – Не от мира сего».
– Все жи-ивут здесь, а я там, – гнул своё Грудин. – И за э-это расплачиваюсь.
– Чем?
– Одиночеством.
– Жены нет?
– Почему, е-есть… И ребёнок. То-олько я свои тексты жене не даю, а она и не про-осит…
Лялин вспомнил Лилю, которая с трепетом ожидала каждую его строку. И ему захотелось больней ужалить этого юродивого.
