Его это не смущало.
– Мне легче сломать хребет, чем характер, – болтая в реке ногами, бахвалился он перед своим отражением.
Раз из реки показался утопленник. Он был чёрен лицом и в зубах держал камышину. «Чтобы под водой дышать», – догадался Кирилл.
– Я – Макар Трупка, – представился покойник, сгребая со лба зелёные водоросли. – Я родился за век до тебя, умер за полстолетия, а переживу на годы…
«Как это?» – подумал Кирилл. И затрещал, как сорока:
– Будут времена, когда не будет времени, и будет время, когда скажешь: «Были времена…»
Но Макар пропустил это мимо ушей.
– А так, – прочитал он Кирилловы мысли. – Дожил я до старости и однажды почувствовал невыносимую вонь. Целый день я принюхивался к вещам и людям, гадая, откуда идёт этот страшный запах. А к вечеру, затворившись в своём углу, понял – несёт от меня! Так пахнет скопившаяся внутри мерзость. – С усов у Макара капало. – А поскреби любого, – стряхнул он капли, – в нём столько же грязи, только и остаётся выплёскивать её наружу, делая мир вокруг ещё пакостнее.
– А церковь? – перебил Кирилл. – Есть же искупление.
– Говорю же, стар стал, а какой старик верит в искупление? Нет, мир можно спасти, только уничтожив своё зловонное «я»! «И Господь принёс Себя в жертву», – думал я, стоя у распятия. Правда, в Бога я не верил, и от этого мой подвиг казался мне ещё возвышеннее. И вот однажды собрался я с духом и кинулся в омут. Думал, освобожу мир, а родился водяным дедом, грешу теперь с русалками, и моя прежняя жизнь представляется мне святой.
Макар почесал затылок, пристально взглянув на Кирилла.
– Так что ты не торопись, – ворочал он распухшим языком. И вдруг расхохотался: – Впрочем, тебе это не грозит, ты со страху ещё не раз в штаны наложишь!
Кирилл ударил по воде ногой. Поднимая со дна пузыри, утопленник исчез, а из реки по-прежнему глядело отражение с камышиной во рту. «Нет ни добра, ни зла, – выплюнул её Кирилл, задрав голову к бескрайнему небу. – Чёрные тучи и белые облака одинаково скрывают солнце, освещающее пустоту…»
Родом Кирилл был с Украины, и фамилией его наградил вислоусый нелюдимый казак, построивший дом крыльцом к Днепру, а к деревне задом. Казака сторонились, а когда, умерев родами, жена оставила ему увечного сына, качали головами: «У тебя всё не туды…» – «А у кого туды?» – огрызался он. Но дома срывал злость на Кирилле. Будто исправляя осанку, укладывал его горбом на жёсткий пол или вытаскивал за ухо на улицу. С годами, однако, отец успокоился. «Слава богу, подслеповат стал – не вижу твоего уродства!» – крестился он вместо иконы на притихшего в темноте сына. А когда Кирилл подрос, отрядил его в скоморохи. «Знать, на роду тебе написано быть посмешищем», – перекрестил он его на дорогу котомкой с солёными сухарями.
«На свете все посмешища», – подумал за околицей Кирилл, вешая котомку на плетень.
И пошёл по хуторам смешить народ. Он стучал в бубен, ходил «колесом» или, надувшись, как бочка, изображал обожравшуюся комарами жабу. Его голос разносился далеко по округе, когда он скакал на палке, хлопая себя по пустому карману: «Одни звенят деньгами, другие – мудями!» Иногда его угощали похлёбкой, но чаще – камнями. «В рыжих гнездятся бесы, – ворчали хуторяне, – они могут засмешить до смерти, напустить щекотку и устроить выкидыш».
И только мальчишки, держась за животы, провожали его далеко за деревню.
Мочился Кирилл у обочины, летом, чтобы не прохудились лапти, которые носил за поясом, ходил босым, а зимовал в монастырских богадельнях. Там он целыми днями надувал пузыри из слюней и хохотал, как ветер на пепелище.
Такие дышат не свободой, а пустотой.
Но когда он снова заглянул в хату, построенную задом наперёд, ему стало не до смеха. Отец встретил его на пороге, привычно взявшись за плеть. «Как страшно видеть на ладони зубы своего отца», – повторял на обратной дороге Кирилл, собирая в горсть пальцы. Он то и дело поправлял на плече котомку, и его губы дрожали. Так он убедился, что родная кровь льётся так же легко, как и чужая, что на свете нет ни отцов, ни сыновей.
Князь Анджей Радзивилл ездил быстро, запрягая в карету породистых рысаков. «Чтобы соседи от зависти пухли!» – любил повторять он, крутя пышный ус. Под соседями он имел в виду королей, ближе никого не было – вся земля, сколько хватало глазу, принадлежала Радзивиллу. Раз волки гнали по лесу зайца, и тот, выскочив на дорогу, бросился под лошадиные копыта. Напрасно, отворив дверцу экипажа, кричал князь, напрасно вертелся на козлах испуганный кучер, бросив бесполезные поводья. Лошади летели в облаках пыли, а впереди уже маячил обрыв. И вдруг кто-то – человек ли, собака? – скользя животом по дороге, догнал экипаж и, вцепившись в уздцы, повис на них, как мельничный жёрнов.
С тех пор князь неотлучно держал спасителя при себе.
«Куда Кирилл, туда и Радзивилл», – шептались за их спинами, провожая недобрыми, завистливыми взглядами.
Стояла глубокая осень, с утра по стёклам липли замёрзшие мухи, а из щелей тянуло холодом. Князь Анджей ворочался в постели, обернув голову одеялом.
– Нагрей, – указал он подбородком на золочёный камзол. Кирилл лёг на него животом и, засунув ладони в расшитые бархатом рукава, тихо завыл.
– Не надо мной ли скулишь? – расхохотался князь.
– Помилуй, всего лишь над Создателем.
– А Он-то чем заслужил?
– Да тем, что, сотворив мир для человека, уподобился твоему портному – тот тоже кроил для князя и не подозревал, что на его одеждах развалится урод.
«Чего ещё ждать от обезьяны?» – подумал Радзивилл. Но вслух пригрозил:
– Ох, отрежут тебе язык! Хочешь, зажарим его на завтрак?
– Только вместе с мозгами – без них он не так остёр.
Время в замке тянулось, изрешечённое обедами, отодвигавшими другие события на задворки: желудок не ум – своего требует и всё переварит. Перед обедом, развалившись на оттоманке, Радзивилл выкуривал трубку.
– Нас готовят к миру, слаженному, как часы, – утопая в табачном дыму, вспоминал он академию в Кракове, – а жить приходится на горе, где рак свистнет.
– Учись, не учись, – чесал подбородок Кирилл, – а нельзя знать больше, чем есть. Вот и вся правда…
– Есть, и правда, надо больше! – по-своему понимал князь. И хлопал в ладоши, чтобы несли кушанья.
Обедал Радзивилл с женой. Пани Ядвига была так красива, что мужчины, глядя на неё, проглатывали языки, а женщины забывали, к какому полу принадлежат. Княгиня руководила переменой блюд и чаще разбивала сердца, чем тарелки.
– Правда, Кирилл, красота для женщины не главное? – надувала она губы, вертясь перед зеркалом.
– Красивые женщины радуют мужской глаз, некрасивые – женский, – скалился Кирилл, выкатывая налитые кровью глаза.
И втайне сох по княгине.
