Я говорю: «Здравствуйте, вы меня, наверное, не помните?»
Черепахи
Наверное, мы хотели пошутить, но в тот же момент поняли, что не шутим. Это в июне было. То лето было прохладным, и все же, когда я приходила к Лизе — а в тот год я бывала у нее особенно часто — мы выходили на балкон и подолгу там оставались. Ее окна были вровень с верхушками деревьев, можно было смотреть на листья, а можно — вниз, на прохожих. Сквозь листву их движения скорее угадывались, чем были различимы — как в детских блокнотах, в которых рисуют одну и ту же картинку, лишь немного ее изменяя от страницы к странице, а потом быстро пролистывают и получаются движущиеся человечки.
В тот вечер я заметила на балконе фанерную коробку. Все вещи на балконе казались старыми — от дождей и въевшейся пыли; будто здесь, за внешней стеной из светлого кирпича, время шло быстрее, чем внутри квартиры. Но эта коробка была новой. Мне даже показалось, что я различаю запах свежераспиленных досок.
«Всякая всячина, — сказала Лиза, заметив, куда я смотрю, — Я должна решить, как с этим поступить».
…Мы вернулись с балкона на кухню. Лиза заварила чай. Стены кухни были выложены белым кафелем, они словно и не отсюда были, а из больницы какой‑то, как будто стены разных помещений перемешались и оказываются в чужих домах. Мы пили чай, а потом Лиза сказала: «Там памятные вещи».
— Где вещи? — спрашиваю.
— В коробке. Памятные вещи. Сувениры всякие — обрывки, открытки, фотографии, фигурки. Мне нужно что‑то придумать, я не могу их дома держать.
— Почему не можешь?
— Понимаешь, — сказала Лиза, — они меня держат, а я в них перестала помещаться. Вернее, я помещаюсь, но, скорее, по привычке, потому что иначе не пробовала. Посмотрю на них и вспомню про себя что‑нибудь, что можно рассказать. Ты, вот, придешь, и, может, тебе расскажу.
К тому времени я была знакома с Лизой года три. Наверное, мне никогда не удастся точно вспомнить, как мы встретились. История нашего знакомства была сродни корню садовой травы, уходящему истончающейся ниточкой в рыхлую почву, в лестничные пролеты, к хлопающим дверям, узким лицам за праздничными столами, повернутым к запоздавшему гостю. Где‑то там.
Я часто задавала себе вопрос, зачем я прихожу к ней. Иногда мне казалось, что вместо меня на этой кухне может сидеть другой человек. Любой другой человек, и Лиза будет точно так же наливать ему чай из прозрачного чайника — «огнеупорное стекло, капля холодной воды на него попадет, и он вдребезги», и беседовать с ним. Ее гости были сродни куколке с головой, на которой, образуя орнамент, помещалось кольцо из разных лиц — легкое движение, еле слышный щелчок, и вот уже кто‑то другой пытается согреть ладони, обхватив керамическую чашку, и разглядывает — в который раз уже — выбившуюся нитку на рукаве своего свитера.
— Есть животные, у которых скелет — снаружи. Не молчи.
— Черепахи.
— Вот именно. И я себя чувствую такой вот черепахой. Как будто я внутри скелета нахожусь, среди косточек. Куда ни посмотришь, что‑то о чем‑то напоминает, возвращает внутрь. А внутри одни истории срастаются с другими, как вены у сиамских близнецов, и меняются при этом, и я все время там. И я подумала, что если бы всего этого не было, всех этих напоминаний, то я ведь даже не знаю, какая бы я была. Сначала бы я все помнила, но потом события бы изменились до неузнаваемости. А потом они и событиями бы быть перестали. И меня самой, как я сейчас, тоже бы уже не было.
Мне показалось, что я понимаю ее. В молодости пространство между историями заполнено гелеобразным веществом, и, по мере того, как человек становится старше, вещество это меняет свой состав. К старости оно превращается в разреженный, зыбкий воздух, в котором просматриваются матово светящиеся поплавки. И, если бы этих узелков не было, то и человека, как он есть, наверное, тоже бы не было. Он вообще не имел бы формы.
— А что ты сделаешь с тем, что в коробке?
— В том‑то и дело, что я не знаю. Даже если я оставлю их там, на балконе, я буду помнить, что у меня там стоит коробка, а в ней — важные вещи, и они не на своих местах. Это ничего не решит.
— Может, раздарить?
— Мне особо раздаривать некому, — сказал Лиза, — Да и вещи эти для других людей особой ценности не представят. К тому же, я буду помнить, у кого что оказалось, и историй только прибавится.
— А если вынести их на улицу? Пусть, кто хочет, забирает.
— Нет, так я тоже не могу. Я бы так сделала, если бы эти вещи для меня уже ничего не значили. А они значат. В том и дело. Я не могу их так вышвырнуть, безадресно.
И тогда мы посмотрели друг на друга. Нам это одновременно пришло в голову.
Я сказала: «Зачем же безадресно?»
А Лиза: «Разве на свете мало есть адресов?».
Я сказала: «Да взять хоть телефонный справочник. Он полон точных адресов совершенно посторонних людей.»
«Это выход из положения, — говорила Лиза, — В мире всё находится в движении и ничего не исчезает. Всё превращается друг в друга, но ничто не прибавляется и не убавляется. Горные гряды постепенно разрушаются на одних равнинах и образуются на других. Скелеты динозавров стали камнями. Поленья тлеют в костре, а дым заполняет собой воздух. Так же должно быть и с памятью. Чем больше мы забываем, тем больше помнят другие. То, что уходит из нашей памяти, возникает в воспоминаниях других людей. Правда, это могут оказаться детали совсем других, неизвестных нам историй».
Я сказала: «Это всего лишь предположение».
А Лиза: «Тащи справочник».
«Я отправляю важную для меня вещь незнакомцу, — говорила Лиза, — Человек получает ее неизвестно откуда. Вещь исчезает из одной жизни и появляется в другой. Возможно, она окажется там недостающим звеном. Возможно, она сама станет началом истории».
— Жаль, что мы об этом ничего не узнаем, — сказала я.
— Это условие задачи, — сказала Лиза, — Отправила — отрезала.
…Мы решили действовать наугад. Когда я пришла к Лизе в следующий раз, фанерная коробка стояла в комнате, на столе. Крышки на ней уже не было. Смеркалось, но Лиза пока не включила свет. При таком освещении — когда закат завершился, но сумерки еще не перешли в темноту — выступавшие из коробки предметы различались как скопление параллелепипедов, кубов, пирамид и шаров, нагроможденных друг на друга. Их очертания ничем не отличались от контура протянутой к ним руки. Казалось, когда Лиза опустит руку в коробку, выступавшие оттуда углы и грани проступят сквозь ее ладонь, или, наоборот, исчезнут в ней, будут срезаны надвинувшейся на них тенью. Я зажмурилась. В коробке что‑то переворачивалось, позвякивало и постукивало. Потом все стихло. Я открыла глаза. В руках у Лизы я разглядела небольшой узкий цилиндр. Лиза поднесла цилиндр торцовой стороной к глазу, повернула. Я услышала, как внутри что‑то сыпется. Крошечные осколки. «Калейдоскоп, — Лиза направила цилиндр на свет лампы. Он был из синей пластмассы. На его поверхности были заметны потертости и мелкие царапины, — Не знаю даже, как он ко мне попал. Но в шесть лет он у меня уже точно был. Я думала, что это — подзорная труба, и удивлялась, как же в нее смотрят капитаны кораблей. Они же должны видеть там море, острова, другие корабли. Я думала, что смотрю в эту трубу как‑то неправильно. Я недавно поняла, что и сейчас еще так думаю».
