— С днем рождения, Екатерина Аркадьевна, — произнесла Валентина Степановна скрипучим голосом, — спасибо за приглашение.
— Не за что, — ответила Екатерина Аркадьевна сухо.
— Вы уж не сердитесь, Екатерина Аркадьевна. Поймите и меня. Я же всегда так поступаю. Покупатель не смотрит на весы — обвешиваю. Смотрит — обсчитываю. Я же не со зла тогда. Я вас очень уважаю. Вот вы заходите, я сразу себе говорю — эта женщина умеет товар выбирать, не лишь бы.
— Ладно, — смягчилась Екатерина Аркадьевна, — не надо так переживать. Все мы люди, как никак.
Потом были Лидочка и Паша, из дома напротив. У Лидочки вот — вот должен был родиться ребенок, и дома, готовясь к поездке, Екатерина Аркадьевна вырезала ей аккуратный круглый живот. Она очень стара — День рождения Екатерины Аркадьевны 115
лась — чтобы линия была точной, без заусенцев. Раньше Екатерина Аркадьевна вырезала как все — держала лист бумаги неподвижно, создавая силуэт движением ножниц. Но потом она обнаружила, что гораздо удобнее держать неподвижно ножницы, поворачивая лист между острыми створками. Как если бы бумага сама знала, что из нее должно получиться. А Екатерина Аркадьевна лишь направляла её, не давала отвлечься.
Екатерина Аркадьевна поднесла Лиду к лампе, но, поколебавшись, положила ее на стол. Чего‑то явно не хватало. Екатерина Аркадьевна достала из папки запасной лист — никогда не знаешь, с чем столкнешься. Ножницы она тоже всегда возила с собой, в сумке. Екатерина Аркадьевна вырезала из бумаги запятую и, достав из ящика буфета булавку, приколола запятую к Лидочкиному животу.
— Привет, малыш! — сказала она, осторожно погладив запятую безымянным пальцем. От прикосновения клочок бумаги начал крутиться.
— Жаль, что вы со мной не здороваетесь, — обратилась к Лидочке Екатерина Аркадьевна, вновь поднося ее к лампе, — и муж ваш тоже мог бы быть повежливее. Я же хорошо к вам отношусь. У вас в окнах поздно горит свет, но мне это не мешает.
— Не обижайтесь на нас, Екатерина Аркадьевна, — смутилась Лидочка, — Мы неправильно поступали, чего уж там говорить. Заходите к нам, попьем чаю.
— Как‑нибудь зайду, — неопределенно пообещала Екатерина Аркадьевна.
А потом был Иван Викторович из третьего подъезда, с эрдельтерьером на поводке:
— И не спорьте со мной, такую собаку нельзя пускать на самотек! Эрдельтерьеры, конечно, тугодумы, но
если уж чему‑нибудь научатся, то потом всю жизнь это помнят. Не то, что овчарки! Эти с первого раза все понимают, а со второго — забывают.
— Вы очень точно заметили, Екатерина Аркадьевна, очень точно!
Потом, Клара Алексеевна из аптеки, Варя из домоуправления, продавцы из окрестных магазинов, врачи из районной поликлиники, соседи, чьих имен она даже не знала, случайные попутчики с запомнившимися лицами. Поговорив с последним гостем, Екатерина Аркадьевна сложила бумажные фигурки обратно в папку, завязала тесемки бантиком и поднялась на второй этаж. К стене, той, что напротив балкончика, были привинчены полки с ровными рядами папок. На каждой был указан год. Достав из кармана заранее приготовленный фломастер — синий, синий цвет выцветает медленнее, — Екатерина Аркадьевна вывела на корешке папки цифры: 1988. На полке как раз оставалось место. «Тридцатая, — сказала Екатерина Аркадьевна, — юбилейная».
— До свидания, — произнесла она, немного помедлив. Потом Екатерина Аркадьевна спустилась на первый этаж. Перед возвращением нужно было успеть прибраться.
Вечером заметно похолодало, и Екатерина Аркадьевна жалела, что не взяла с собой второй свитер. Прошел дождь, Екатерина Аркадьевна старалась обходить лужи, едва заметные в свете редких фонарей. «Как много тут листьев, — подумала она вдруг, — И все уже потемнели». Она остановилась, посмотрела по сторонам. Под ногами, на повороте тропинки, выхваченном светом фонаря, и дальше, вокруг, куда ни взгляни — земля была застлана листьями — кленовыми, дубовыми, осиновыми, упавшими с еще каких‑то, малознакомых ей деревьев. Листья были уже совсем осенними, одинакового цвета. Или это только вечером так казалось.
День рождения Екатерины Аркадьевны 117
«Как будто кто‑то силуэты вырезал, множество силуэтов, словно тренировался, а потом всё здесь оставил, зачем‑то». Она вдруг услышала негромкий стук — звук железки звякнувшей об камень. Ключи! Екатерина Аркадьевна сунула руку в карман дождевика. Так и есть! Ключей в кармане не было. Она наклонилась и стала шарить руками в листве. Шерстяная шапочка съехала на глаза, спина затекла, Екатерина Аркадьевна попыталась, было, разогнуться, перевести дух, но пластмассовый каблук заскользил вперед, и она упала на спину, навзничь, раскинув руки, глухо ударившись затылком об глинистую тропинку. «Я и сама как лист дерева, в этом наряде, — подумала Екатерина Аркадьевна, — меня и не отличишь». И вдруг она почувствовала, как где‑то в глубине грудной клетки, в той ее точке, где так тяжело и так пусто, сформировался бумажный комочек. Он становился все ощутимей, а потом вырвался наружу, и — как тетрадный листок, из которого складывали оригами, но отчаялись, махнули рукой, сдались, распрямили — развернулся в воздухе, разгладился и оказался, по форме, как лист дерева, похожий на кленовый, но все‑таки и не кленовый: контур немного другой. Поднявшийся ветер подхватил его, поднял с земли сухие листья, закружил их, увлекая вверх, за кроны деревьев, к облакам, в стынущий воздух, подсвеченный бликами ночных рек, прихваченный светящимися ленточками электричек, в которых возвращающиеся домой пассажиры всматриваются в полустанки за темными стеклами — не задремать бы, не задуматься, не пропустить бы.
И тогда ты сказала: «Давай поиграем в «наоборот»». Было самое начало июля, мы сидели на шпале, за старой водокачкой. Шпала была совсем потемневшей, ты всегда говорила, что, если ее перевернуть, то там окажутся червяки, пауки, улитки — все, кого мы стараемся не видеть, и они и не показываются. Мы увидим их, и шпала развалится от времени. Мы ее не переворачивали, приходили и сидели на ней, каждый год. Я считала, что тут собирались строить железную дорогу, а потом передумали, а шпала осталась лежать. Было утро, солнце висело над правым виском, приходилось щуриться одним глазом. Ты говорила, что один глаз видит, а другой — предполагает. Сначала мы просто играли в антонимы. Я говорила: «колодец», а ты: «озонная дыра»; я: «солдатики», ты: «Гималаи»; я: «кровь», ты: «пустота»; я: «влюбиться», ты: «дура, что ли?!»
Мы замолчали, смотрели, как поднявшийся ветер сдувает с одуванчиков белые парашютики, они дрожат в воздухе, блестят на солнце — целые полки, армии, а потом их сметает, уносит вместе с воздухом, и на месте исчезнувшего воздуха тут же возникает новый, с новыми парашютиками. Потом мы пошли домой, а вечером
ты взяла мамину краску и покрасила волосы в черный цвет. И так и пришла ко мне в гости, с черными волосами, и в мамином же белом свитере. Это, конечно, был шаг навстречу, потом что черный свитер у меня был, и очень мне, кстати, нравился, а волосы у меня и так светлые — но я все равно нашла в ящике письменного стола белый мел и их покрасила. Когда мы вышли на улицу, начался дождь. У меня по лицу текла штукатурка, и ты говорила, что еще немного, и я пойду трещинами. А по твоему лицу текли сумерки, и я дразнилась, что у тебя во лбу вот — вот зажгутся звезды, Луна и Юпитер. «И в каждой ноздре — по фонарю», — добавляла ты, и мы чуть не падали от хохота.
