ченной, а теперь поднялась в воздух. Птицы кружат над площадью, он слышит их крики, хлопанье крыльев. Они заслоняют от него небо, накрывают площадь черным куполом, вращающимся, вытягивающимся в воронку; узкий ее конец теряется за облаками. Андрей стоит в центре этой воронки, у него рябит в глазах, шум оглушает его. Он поднимает голову и видит, что дальний конец воронки — открыт, и, стоя посреди черного вихря, можно смотреть в это отверстие и наблюдать, как проплывают планеты, как загораются и гаснут звезды. Он всматривается в эту сияющую бесконечность, но вскоре изображение теряет четкость; черный купол распадается, теперь это — просто стаи птиц, кружащие над площадью. Птицы возвращаются на фонари, касаются их, хлопая крыльями. И тогда Андрей замечает, что уже стемнело. Вечером сидящих на фонарях птиц невозможно различить. Фонари зажигаются. Андрею пора домой.
* * *
Таня просыпается. Она знает, что Андрей уже тоже не спит. Они поворачивают головы и смотрят друг на друга.
Шумы
«Приходи, — говоришь ты, — дома никого не будет».
Аппарат у нас старый, с диском еще. Когда кто‑то звонит, слышен только голос этого человека, и никаких шумов его жизни: ни разговоров, ни звона посуды, ни фильма в телевизоре, ни лая собаки. Только его голос, а вокруг — словно пустота, а в ней шорохи и потрескивания. Однажды я болела и долго не приходила в школу, ты позвонила и сказала: «Давай я поставлю музыку, и мы потанцуем». Ты танцевала, и я тоже танцевала. Но потом песня кончилась, а я не остановилась, потому что не знала об этом, а ты ничего не говорила и слушала, как я танцую.
Я прижимаю телефонную трубку к уху. Она холодная — в комнате была открыта форточка. Шнур от телефона вьется по полу, исчезает под закрытой дверью, тянется дальше — через коридор, на кухню, там розетка. «Вообще‑то шнур должен быть красным», — вдруг приходит мне в голову.
— А что делать будем?
Поиграем. Приходи.
Я выглядываю во двор. Смеркается. После дождя — туман. В доме напротив видны только освещенные окна. Ты там и живешь, в этом доме. Я пытаюсь разглядеть твои окна, но не вижу их. Получается, в твоей квартире не горит свет. «Как такое может быть?». Я бегу в прихожую, надеваю куртку.
— Ты надолго? — спрашивает мама.
— Нет, мы только поиграем!
* * *
— Привет!
— А почему ты здесь, на лестнице?
— Дома никого нет.
— А у тебя, что, нет яшючей? Может быть, дверь захлопнулась?
— Не захлопнулась. Это игра такая. Я же тебе по телефону говорила. Играем в «никого нет».
Я не знаю, что это за игра и почему в нее играют на лестничной клетке. Я подхожу к тебе, становлюсь рядом, выглядываю в окно. Я смотрю на свой дом. Туман сгустился, но наши окна все еще можно различить. В моей комнате — в горшке на подоконнике — растет алоэ. Мне всегда казалось, что снаружи, с улицы, цветок должен выглядеть как шутовской колпак. «А что это за окно с шутовским колпаком? Кто там живет? Там, наверное, здорово, весело» — так, скорее всего, думают прохожие.
* * *
— А я тебя во сне видела, представляешь? — Катя поворачивается спиной к окну, подпрыгивает, ловко подтягивается, садится на подоконник. Таня отступает чуть в сторону, прячет руки поглубже в карманы куртки. «Ведь это же так просто, раз и подтягиваешься!». Этого Катя, правда, не произносит.
Где‑то внизу — наверное, на первом этаже — хлопает дверь лифта. Пока кабина поднимается, Тане кажется, что лифтовая шахта проходит у нее в позвоночнике, это там — холодный темный воздух без дна, гудение металлических канатов, квадраты света, перья птиц.
— Как будто мы идем по дороге. Дорога покрыта льдом, в небе горят звезды — огромные, словно ребенок их рисовал. Сначала мы одни — вокруг какие‑то постройки, мастерские, и нет никого. А потом мы видим людей. Они идут навстречу. У некоторых одежда очень странная — длинные накидки, которые нужно вокруг себя несколько раз обматывать, шляпы в виде огромных морских раковин. И у них у всех светятся глаза — ярко, как будто в глазных яблоках у них лампочки спрятаны. Ты испугалась, говоришь: «Пойдем отсюда, давай вернемся. Нам туда идти незачем!». А я тебе: «Это же отражения, просто отражения! Вот видишь, звезды горят, их свет в глазах отражается, и нет ничего такого». Но ты все равно не хотела идти, и мы вернулись.
«Меня видно насквозь», — думает Таня
* * *
— Мы тут немного постоим, а потом зайдем, — говорит Катя, — там совершенно пусто, в этом все дело. Если бы я тебя ждала дома, такого эффекта бы не было, я думаю. И, вот, мы заходим, а там темнота и тишина. Глаза мы завяжем вот этим — Катя взмахивает двумя белыми платками, словно фокусник: непонятно, как они оказались у нее в руках. А уши заткнем вот этим — Катя вынимает из кармана шерстяной кофты ватный комок. Цель игры — найти друг друга там, где никого нет. Выигрывает тот, кто первым другого обнаружит. Ты готова? Пошли.
Ты протягиваешь мне кусочек ваты и платок. Мы затыкаем уши. Завязываем себе глаза. До квартиры — лестничный пролет. Ты берешь меня за руку. Мы начинаем подниматься — медленно, стараясь не споткнуться о ступеньки. Я держусь правой рукой за перила. Наконец мы добираемся до площадки, поворачиваем направо. Я чувствую, как холод лестницы сменился теплом, а темнота приобрела другой оттенок — стала еще чернее. «Свет же не горит, в квартире» — вспоминаю я. Ты отпускаешь мою руку, я остаюсь одна.
* * *
Я стою, стараясь привыкнуть к тишине: мне сразу становится ясно, что именно это — самое главное, иначе просто не получится двигаться, будто пространство состоит в первую очередь из звуков, и лишь потом — из предметов. Может быть, дело в неплотно сидящих кусочках ваты, но мне начинает казаться, что тишина неоднородна. В ней есть провалы — если бы раздался
резкий звук, то именно там его бы, наверное, можно было услышать. Еще, мне кажется, что я слышу шорохи, и — звук шагов, очень легких. Это, наверное, ты ходишь — то ли ищешь меня, то ли прячешься. Но потом шаги стихают.
— Где ты? — кричу я, — Катя, ты здесь?
Собственный голос доносится издалека, как будто темнота останавливает не только движение, но и время, и то, что я произношу, можно услышать лишь потом, когда достигнув краев темноты, голос вернется — глухой и постаревший. «Вата! — вспоминаю я, — у нас же в ушах вата, и ты меня не слышишь». Я делаю шаг вперед, потом другой, третий. Я вытягиваю руки в стороны. Я больше не зову тебя. Мои руки стали тонкими, как нити. Известно, где их начало, но больше ничего неизвестно — они уходят в темноту. Я слышу ее. Погашенная лампа звучит как крылья бабочки. Письменный стол — как будто в отдалении глухо бьют в барабан. Картина на стене — едва слышный звон колокольчика. Я слышу дождь, слышу, как в проводах течет ток, слышу, как сгущаются тучи, слышу море в игольчатых раковинах, слышу, как мчатся поезда, и семафоры зажигаются на их пути, как бы далеко они не ехали — за тысячи километров, в сумерках, в безлюдном стынущем пространстве. Я иду, раскинув руки.
