«Это не то, что вы думаете, — говорил он, — конечно, единственное окно. Больше тут ночью светиться нечему. Здесь и не живет почти никто, вы же видите — во всех домах ставни закрыты. Это не на ночь, нет. Они всегда закрыты. А внутри домов вода плещется. Я знаю, я в щелочку заглядывал. Там за каналом бывший морской госпиталь, длинное такое здание — так если внутрь проникнуть, там знаете, сколько крабов можно наловить. Только там замок — даже монтировкой не открыть. Да и нехорошо это, наверное. Вдруг владельцы все же объявятся. Придут, а там у них побывал кто‑то. Вам повезло, что я так поздно не спал еще? Вам не повезло, я ночами всегда работаю, везения тут никакого нет. Вот если бы вы днем пришли, то вам бы не повезло, это уж точно. Днем я сплю, и тут нет никого. Но что значит, «заблудились»? К кому вы тут еще могли ехать, не к крабам же, ночью. Нет, здесь что‑то не так. Вас послали ко мне, верно?
А что еще я мог ему сказать? Конечно, «заблудился» — странное объяснение. Он был прав, по — своему, но истинная причина моего здесь появления казалась мне
сейчас настолько нелепой, что я даже не знал, стоит ли о ней вообще говорить, или лучше уж оставить все как есть. А было — встревоженный человек, пожилой, даже старик, в комнате с давно побеленными стенами, с узким высоким окном, с пыльной пятиламповой люстрой, казалось, выросшей из этого помещения, как комнатный цветок однажды вырастает из глиняного горшка. Человек сердился на меня, но входную дверь передо мной не закрывал и вообще отступил на шаг вглубь комнаты, как бы заслоняя ее собой, но одновременно и предоставляя мне в ней место, пусть временное, пусть — на несколько секунд.
— Это не то, что вы думаете, — повторил он, и на этот раз в его голосе мне послышалась не тревога, а усталость и даже, странным образом, облегчение. Он взглянул на часы, на стене, над окном — круглый белый циферблат с черными римскими цифрами — и сказал: «Последний вапоретто отплыл двадцать минут назад, а переулками здесь в такой темноте лучше не ходить — того и гляди в воду свалитесь. Ладно, раз уж пришли, оставайтесь. Я все равно спать ложиться не собираюсь».
Это «в воду свалитесь» меня, надо сказать, несколько задело. Что я, ребенок, что ли, или совсем уж пьяница? Воду от твердой почвы я пока что в состоянии отличить, даже при слабом освещении. А потом я вспомнил, как плыл сюда на вапоретто; в этот час он был пустым, только на другом конце пассажирской кабины спал какой‑то человек, запрокинув голову и сжимая в кулаке скрученный галстук. Я пытался следить за маршрутом, но стекло было покрыто каплями дождя, сквозь них можно было разглядеть лишь светящиеся квадраты окон на набережной, да матовые шары
фонарей, установленных по фарватеру, как будто не в кабине водного трамвайчика сидишь, а в коробке с прошлогодними елочными игрушками. Я почувствовал, что меня клонит ко сну, а засыпать мне никак нельзя было. И тут я заметил, что на соседнем сиденье лежит мятый листок бумаги, видимо — страница из какого‑то глянцевого журнала. Я взял его, машинально, развернул и прочитал:
«…двести лет назад. Заезжим купцам приходилось часами бродить по городу в поисках нужных площадей и переулков. Это затрудняло торговлю, а также приводило к малоприятным недоразумениям, которых можно было бы избежать, прибудь они по указанному адресу вовремя. И тогда Большой Совет постановил созвать триста горожан, возрастом не моложе тридцати лет, не принадлежавших к дворянскому сословию. Они должны были снабдить стены домов стрелками с обозначениями направлений. Горожане приступили к работе. Делая надписи, они окликали друг друга, дабы не запутаться и указать правильную дорогу. Однако скоро из их числа пришлось вычесть гондольеров и прочих лодочников. Повинуясь привычке, они указывали прохожим путь по каналам; в городе резко увеличилось количество несчастных случаев на воде. И вы тоже будьте осторожны…»
Я тогда еще подумал, что за странные вещи они тут пишут в своих журналах. А теперь и этот человек говорит: «в воду свалитесь». Как нарочно. И я представил себе свой путь в гостиницу, эти улочки, которые будут упираться в стены домов, нетерпеливо их огибать, резко сворачивать к мостам, отклоняться в стороны темными желобами, ограничивать поле зрения несколькими метрами. Я представил себе это свое возвращение
и медленную воду в каналах, которая, ночью, кажется, совсем перестает двигаться, и мне стало зябко, я вдруг понял, насколько я устал за этот вечер. И я решил остаться. Раз он сам меня пригласил. И я шагнул в комнату.
Сначала я увидел вымпелы — укрепленные на крышах домов, красные и фиолетовые; ветер изгибал их, надувая складки. Это не был день и не был вечер — как будто лунный свет и солнечный смешали, а потом нанесли ровным слоем на пропитанный соленой влагой воздух, и получились подсвеченные полусумерки. Между домами, видимо, собираясь причалить к набережной, плыла лодка — черная, с лакированными бортами; окна кабинки тускло светились, отражаясь в морской воде. На набережной стояли три человека в бархатных камзолах, крахмальных жабо и в черных фетровых треуголках. Они о чем‑то беседовали, а на другом берегу узкого канала остановился еще один человек, четвертый. Он поднял руку в приветственном жесте, и было ясно, что пройдет лишь несколько секунд, и собеседники заметят его и замашут ему в ответ. Черты лица у троих людей были четкими. Одно из лиц показалось мне знакомым. Человек в камзоле кого‑то мне смутно напоминал. Но у того, четвертого, лицо было смазано, как будто художник остался недоволен своей работой и резким движением кисти смешал нанесенные на холст краски, или, наоборот, готовился нанести штрихи, благодаря которым из бесформенного пятна на холсте проступило бы лицо. Готовился, но почему‑то не сделал этого. Картина была без рамы. Она стояла на полу, на подложенных кирпичах, прислоненная к стене. В правом нижнем углу я различил подпись: «Canaletto».
…А потом я увидел большой стол и полки над ним. Половину полок занимали баночки с красками, перекрученные алюминиевые тюбики, кисти, палитры из фанеры. Рядом с ними я увидел увеличительные стекла в латунной оправе, целую коллекцию. А на самой нижней полке почему‑то стоял утюг. Массивный, в обтекаемом корпусе из полупрозрачной пластмассы. «Единственная в этой комнате современная вещь», — подумал я. Шнур утюга был заляпан краской.
— Это не то, что вы думаете, — тихо повторил старик, — как будто пытаясь, отчаянно, из последних сил, остановить меня, помешать мне понять. А я начинал понимать. Собственно, я уже понял — не совсем уж дурак все‑таки. Увеличительные стекла, утюг — странные инструменты для художника, не так ли?
«Лучше бы я ушел в гостиницу, вот пять минут назад и ушел бы, — подумал я, — лучше бы я не знал, того, что сейчас знаю. Что мне делать, вести себя, как ни в чем не бывало? Не в полицию же обращаться?» Я представил себе полицейский катер, как он бесшумно плывет по каналу. В свете его фонаря видно, что воздух наполнен росой, клочковато непрозрачен. Дома с закрытыми ставнями нависают над судном — как путешественники, лишь в последний момент сумевшие удержаться на краю нежданного обрыва, затормозить, упершись пятками в податливый грунт, прогнувшись и зажмурив глаза. Катер уплывает — поначалу слышно, как переговариваются люди на борту, но потом и звук их голосов приглушается, стихает.
