В те дни во дворце гостил родственник — дядя Джакобо, младший брат его отца. За несколько лет до этого он овдовел и стал вести очень уединенный образ жизни, не появляясь в обществе и не принимая никого у себя. Он почти не поддерживал контактов и с семьей брата, и потому прежде не был лично знаком с Джако — бо и не знал о его увлечении рисованием. В тот год его душевное состояние улучшилось, он отправился в путешествие по Европе, заехав и в Венецию. Более того, он обручился, и через три месяца должна была состояться его свадьба. Надо сказать, что отец Джакобо беспокоился о своем брате и очень обрадовался, узнав о его планах. Он решил преподнести брату свадебный подарок, и много времени проводил в размышлениях о том, какая вещь могла бы наилучшим образом соответствовать столь долгожданному событию. Наконец выбор был сделан. В семье Джакобо хранился старинный сервиз китайского фарфора — девять пиал и небольшой чайник, выполненные еще при династии Мин. Дед Джакобо получил его от дожа, в награду за одну бесценную, но хранившуюся в глубокой тайне услугу. Именно этот сервиз отец Джакобо и решил преподнести в подарок своему брату, в день его отъезда. Надо ли говорить о том, как растроган был дядя Джакобо, узнав об этом. Он сказал, что лично займется упаковкой подарка, так как не может доверить слугам столь ответственное поручение. Проходя по комнатам, он увидел оставленную Джакобо папку. Позднее он утверждал, что обнаружил ее на полу, рядом с подставкой для кочерги, куда, она, вероятно, соскользнула с каминной полки. Удивившись небрежности слуг, оставивших в жилом помещении бумагу для растопки камина, дядя Джакобо счел содержимое папки прекрасным упаковочным материалом. Что до самих рисунков, дядя Джакобо был известен как человек практического склада ума: он, вероятно, не придал этим изображениям особого значения, положившись на решение хозяев дворца.
…Часом спустя Джакобо хватился забытых рисунков и вернулся в гостиную. Не обнаружив там папку, он отправился на ее поиски. Рисунков нигде не было. Мальчик решил обойти весь дворец. Дверь комнаты его дяди была приоткрыта. Комната была пуста, однако на столе Джакобо заметил средних размеров деревянный ящик. Ящик был накрыт крышкой, но не заколочен — молоток и гвозди лежали рядом, на столе. Повинуясь наитию, Джакобо подбежал к ящику и смахнул с него крышку. В первые несколько секунд ему казалось, что он видит в ящике бумажные шары, причем в этих шарах было нечто, что делало их смутно знакомыми — так, оказавшись в новом городе, первое время узнаешь улицу, на которой поселился, выделяя ее из других улиц: по приметам, в которых не отдаешь себе полного отчета. Лишь несколько мгновений спустя мальчик осознал, что смотрит на свои рисунки. Джакобо всегда уделял внимание порядку, в котором хранились его работы, сортируя их по дате, ракурсу и типу освещения. Однако теперь его логика перестала быть действенной. Вместо нее в силу вступила другая, непонятная и неподвластная ему. Он видел свои автопортреты в ракурсе, который прежде не смог бы себе представить. На скомканных листах бумаги линии изображений оказались изломаны, черты его лица были разъединены — кое — где в изгибах бумаги выступали глаза, брови, подбородок. Джакобо вытянул руку, поначалу не решаясь прикоснуться к содержимому ящика. Наконец пальцы его коснулись верхних листов и скользнули внутрь бумажного вороха. Джакобо вздрогнул, нащупав там, внутри что‑то гладкое и прохладное. Синие кобальтовые драконы с хитрыми глазами, с чешуйчатыми извивающимися хвостами, в скорлупе из его автопортретов. Несколько секунд Джакобо смотрел на них, не в силах пошевельнуться, а затем выбежал из комнаты. Поднявшись к себе, он сжег в камине все свои рисунки, а затем два дня не выходил из детской и не отпирал никому дверь, несмотря на уговоры родителей и искренние извинения, которые принес ему его дядя. По сохранившимся свидетельствам, с тех пор Джакобо в течение долгих лет не прикасался к бумаге и краскам — как если бы он внезапно разучился рисовать и, более того, утратил к этому занятию всякий интерес. Так прошли годы, пока однажды не произошло событие, побудившее его вернуться к живописи. Причем случилось это совершенно неожиданно для тех, кто его тогда знал — можно сказать, застав их врасплох.
Все, о чем я вам рассказываю, я узнал из дневников матери Джакобо. Они хранятся в музее Каррер, в запаснике. Там подвалы такие, знаете. Мать Джакобо поддерживала с ним отношения и после ухода сына из дома, делая это втайне от его отца. Сам Джакобо, начиная с подросткового возраста, дневников не вел и никаких записей после себя не оставил. Известно лишь, что в возрасте четырнадцати лет он пробовал писать мемуары, однако и эта рукопись не сохранилась.
Во дворце была портретная галерея — все их предки, поколение за поколением: женщины с выбритыми лбами, в присоборенных платьях, чепцах, прозрачных накидках; мужчины в беретах, в отороченных мехом плащах, в суконных камзолах с блестящими пуговицами. В ранние годы, когда Джакобо еще был увлечен рисованием, он проводил много времени, изучая эти изображения. Однако с тех пор он в галерею не заходил. Одна из стен в зале пустовала. В день, когда Джакобо исполнилось двадцать лет, отец подвел его к этой стене и сказал: «Вот здесь, слева, будет висеть мой портрет. А вот здесь, справа, — твой». Отец Джакобо не один день повторял про себя эти слова, прежде чем сказать их своему сыну. «Твои праправнуки будут помнить твое лицо», — добавил он. Джакобо не ответил ему. Он смотрел на стену, туда, где будет висеть его портрет.
— Я не хочу, чтобы эти люди меня запомнили, — тихо сказал он, поначалу не отваживаясь встретиться с отцом взглядом.
— Это неизбежно, сын мой, — ответил ему отец, — для того и существует наша семейная галерея. И для того, мы, по традиции, всегда заказывали портреты у придворных живописцев дожей — наши потомки должны помнить нас такими, какими мы были. Не приукрашенными, разумеется, но уж и не обезображенными. За качество своего портрета ты можешь не беспокоиться.
— Я не хочу, чтобы меня помнили, — выкрикнул Джакобо, — Я не хочу, чтобы мною так распоряжались. Я вообще хочу, чтобы обо мне думало как можно меньше народу. Чтобы никто не вспоминал обо мне того, что сам я забыл. Чтобы не обнаруживать кусочки своей жизни в чужой памяти. А если уж я не могу решить, кто меня запомнит, то я хотя бы позабочусь о том, каким я буду им представляться.
С этими словами Джакобо выбежал из галереи, оставив обескураженного отца в одиночестве, перед портретами предков.
Спустя месяц Джакобо уехал в Рим, где начал изучать живопись. Надо ли говорить, что этот шаг привел его бедного отца в отчаяние. Надежды на продолжение семейного дела были разрушены. Вскоре отец написал
сыну, что положит ему ежемесячное жалование, но не желает больше встречаться с ним до тех пор, пока тот не оставит занятия живописью. Мать Джакобо записала в своем дневнике, что отец и сын так никогда больше и не увиделись. Однако можно допустить, что ей была известна не вся картина происходящего.
Через четыре года Джакобо закончил обучение в Риме и вернулся в Венецию, объявив, что посвящает себя живописи. Однако ни точность деталей пейзажа, ни игра света на складках льна и парчи, ни перипетии библейских сюжетов не привлекали его по — настоящему. Он был одержим одной единственной идеей. Именно тогда, после возвращения из Рима, он и взял себе свой псевдоним. «Я нищий, — говорил он, — потому что я отказываюсь от очевидного». Он отказался от семьи, от богатства, от положения в обществе. Он водил дружбу с убийцами, дебоширил, дважды сидел в тюрьме за появление на публике в непристойном виде. Выиграв однажды в рулетку, он приобрел себе жилище здесь, на этой улице — вот эту самую студию, в которой мы с вами сейчас находимся. Он специально выбрал квартал, куда прилично одетые люди тогда старались не заглядывать — отчасти из‑за грязи на набережных, отчасти потому, что это было небезопасно: вместе с кошельком можно было и жизнь потерять.
