Мы узнали об этом заранее — Ксения Викторовна была Катиной соседкой и разрешала ей приходить к
Кроше. Вот Катька Крошу и навещала, а три дня назад все случайно и услышала. Сначала у нас был план ее выкрасть и, таким образом, спасти от неминуемой гибели. Кроша тогда еще жила в вольере, который Ксения Викторовна сама же из досок и сколотила. Дверца вольера не запиралась — только закрывалась на крючок. Вечером мы проникли в сад Ксении Викторовны, пригнувшись, пробрались под темными окнами, открыли дверцу вольера, схватили Крошу и убежали. Мы временно поселили ее в ящике, за Катькиным домом, но Кроша сама все испортила — каким‑то образом выбралась из ящика, вернулась на участок Ксении Викторовны и ходила себе там, идиотка.
После этого случая Ксения Викторовна перенесла Крошу в сарай, а нам стало ясно, что Крошу — не спасти. Даже если бы мы ее опять выкрали, никому из нас бы не разрешили держать ее в доме, да и спохватились бы: «Чья это курица, дети?» Когда мы это поняли, то ни на что смотреть не могли, все стало таким, будто свету перестало хотеться на это светить, и только Кроша перед глазами. И тогда Катька сказала, что все‑таки можно еще что‑то предпринять. Предпринять, как объяснила нам Катя, и мы с ней не сразу, но согласились, мы могли лишь одно. Крошу могло спасти лишь чудо. За чудеса отвечает Бог. Мы решили нарисовать Кроше бога, чтобы он ее увидел, ну и чтобы она сама с ним поговорила. Я сомневался дольше всех: дедушка объяснял мне, что бога нельзя нарисовать; и с Олегом, например, у нас на эту тему были разногласия. Но Катя сказала, что мы нарисуем не обычного бога, а Куриного. Бог, в нашем, человеческом представлении, Кроше, судя по обстоятельствам, не поможет. А вот с Куриным богом у нее должно быть взаимопонимание. Это все, что нам оставалось, и мы нарисовали его, вернее — ее, курицу, чтобы у них с Крошей было больше общего — на растрескавшейся буфетной створке. Дело было сделано, мы уже собирались уходить, но тут Катька схватила синий мелок и пририсовала курице бусы. Если он ей не поможет, — сказала она, — пусть хотя бы в последние минуты своей жизни она увидит, что он красивый.
Мы разошлись по домам ободренные, но, чем дальше, тем больше я отчаивался, и утром, когда все должно было произойти, я остался лежать в кровати, спрятав голову под подушкой. Я не знаю, сколько я так пролежал. Вдруг кто‑то стал трясти меня за плечо. Я высвободил из‑под подушки ухо. «Вставай! — говорила Катька, — Кроша исчезла, представляешь, исчезла!». Утром обнаружилось, что дверца сарая приоткрыта, а Кроши нигде нет. Ксения Викторовна была вне себя, кричала, что курицу унесли кошки и хулиганье. Но мы‑то знали. С тех пор мы старались не встречаться с Ксенией Викторовной и в том сарае больше не бывали.
* * *
Примерно полгода спустя дедушка проходил мимо магазина «Океан» и увидел, что там стоит очередь — привезли живую рыбу. Он шел домой, в сетчатой авоське билась огромная остроносая рыбина. Мы с бабушкой смотрели на него с балкона. Я слышал, как бабушка шепчет: «Только не это». Рыбу принесли в кухню, она билась на столе, блестела чешуей. Бабушка сказала, что сейчас не может ею заниматься. Мы с дедушкой набрали в ванну воды и выпустили рыбу туда. Мы вышли из ванной, выключили свет. Потом я вернулся. Рыба металась в прозрачной воде. Я опять понял, что ничего другого не остается. Я сходил в свою комнату за мелком — нашелся только синий. На кафельной плитке, самой нижней, прямо над краем ванны, я нарисовал волны, а в них — большую рыбину с круглой чешуей. Чего‑то не хватало, и я пририсовал к ее плавнику меч. Потом я ушел оттуда. Рыба металась в ванне; Рыбный бог мчался к ней; реки смыкались перед ним, прокладывая дорогу. Ледяной меч рассекал волны, обжигал скалы. Когда я вернулся, вода была спокойной. Рыба вдруг стала плоской, покачивалась на поверхности. Я смыл рисунок со стены.
% * *
В этот раз я уже был уверен. У нас во дворе жил кот Том. Однажды он вернулся откуда‑то с огромной раной через всю морду. Сначала казалось, что все обошлось, и рана заживает, но потом Тому стало хуже. Он лежал за котельной, не ел то, что мы ему приносили, почти не двигался и уже даже не пил. Ждать больше было нельзя, я понимал это. Улучив момент, когда во дворе, кроме нас с Томом никого не было, я нарисовал над ним кота. На морде у кота я нарисовал шрам — чтобы Том сразу знал, что он не один. Назавтра я пришел проведать Тома, но его на месте не оказалось. Не вернулся он и на следующий день, и через неделю. Я уже, честно говоря, не знал, что и думать, уже не надеялся его увидеть, но тут он появился. Я снова увидел его во дворе; он сидел вместе с другими котами. Я не сразу узнал его, он был какой‑то немного другой. Но обознаться все‑таки было невозможно — через всю морду у него шел шрам. Мне, правда, показалось странным, что шрам выглядел старым, давно зажившим и даже успел зарасти шерстью. Потом Том снова исчез, но я за него уже не волновался.
* * *
— Ты, представляешь, — говорит Катя, — такая незадача. В Венеции мы с Олегом тебе купили подарок, у старьевщика, настоящую окаменелость. Несли его, несли и сами же потеряли. У Олега, как потом выяснилось, карман дырявый был, вот она и выпала где‑то по дороге. Но мы тебе ее нарисовали, не приходить же с пустыми руками, — Катя смеется. Она разворачивает листок бумаги, и я вижу закрученную спиралью полупрозрачную ракушку. «Наутилус, — вспоминаю я, — она называется наутилус». Я смотрю на рисунок. Там мчатся к центру туманности, отворяются окна, течет сок деревьев, загораются звезды. Там все, кто дышал, там пусто, там мы.
«Все правильно, — говорю им я, — такая ракушка и должна где‑то затеряться, в море звать пустыню, в пустыне — море».
Часовщик
— Если ты спросишь меня, о чем я мечтаю, — говорил Бенцион, — то я тебе отвечу.
Иосиф поворачивал к нему голову, с трудом переводил взгляд с вьющейся по щербатому столу ленты домино — в эти моменты Бенциону казалось, что на столе не домино, а окаменевший скелет пресмыкающегося, может, даже — зародыша динозавра, который они тут для чего‑то восстановили по пронумерованным косточкам. Иосиф смотрел на него и молчал.
— Это очень просто, — продолжал Бенцион, — Я хочу научиться делать часы, которые бы остановились в момент смерти их хозяина. Иначе, для чего они? В этом и есть смысл отлаженных часов. Они показывают человеку его время.
Механические, — добавлял он, — именно что механические.
Иосиф будто не слышал его; впадал в задумчивость. Как если бы в терявшем прозрачность вечернем воздухе образовывалась щель, проем, куда помещались и Бенционовы слова, и Иосифовы ответы, и то, о чем они успели бы подумать в эту секунду, и то, что они могли бы увидеть под веками, закрывая глаза — распадающаяся мозаика, отдаляющиеся друг от друга фрагменты, слепящие разноцветные квадратики, переплетения, прожилки. Все это устремлялось туда, клубилось, укладывалось, а потом щель затягивалась, воздух становился ровным.
— Рыба! — говорил Иосиф, со стуком опуская на столешницу доминошную кость. Иногда Бенцион был уверен, что, если в этот момент как следует присмотреться, то станут заметны крошечные серебристые рыбки, метнувшиеся из‑под игральной кости вниз, через край стола, на присыпанную песком и сухими листьями акации, утоптанную землю сквера. Бенцион склонялся над столом, вытягивал шею, щурясь, разглядывал точки на выцветшей пластмассе. Бенциону редко удавалось выиграть у Иосифа, во что бы они ни играли. Закончив игру, они прощались. Бенцион смешивал на столе доминошные кости — будто стирал ладонью нанесенный на песок рисунок, складывал их в карман пиджака, говорил, что ему пора, что завтра с утра — много работы. Темнело, всходила луна, а еще позже над крышами показывалась мерцающая точка — Сатурн — и следовала над городом.
