— Я подумала, может, сходим сегодня после школы вместе в мастерскую. Мне надо закончить ремонт моего нового велосипеда. Ну, не то чтобы нового. Зато очень винтажного…
Смех.
Молчание.
— Ты пойдешь? — не отставала рыжая.
Балетки остановились под партой, грозно уставившись в черные ботинки Греты.
— Нет.
— Почему?
Простой вопрос. Невыносимый ответ. Лучше сидеть и смотреть в окно еще одну неделю, и даже две. А то и четыре.
— Грета, ты можешь мне сказать, что происходит?
Какой мягкий голос! Грета никогда не слышала, чтобы Эмма говорила с такой нежностью. Она пошла на зов этого голоса, манившего как песня сирены, и вдруг встретилась взглядом со светлыми глазами подруги.
— Нельзя держать все внутри.
Еще как можно. Я с самого рождения только это и делаю.
— Рано или поздно ты взорвешься. Ты понимаешь это?
Нет.
— Ты порвала с Ансельмо?
Больно. Слова делают больно. Лучше не произносить их. Вопросы еще хуже слов. Они могут разбить на мелкие осколки годы лжи коварной кривой вопросительного знака. Именно поэтому на некоторые вопросы необходимо отвечать вопросами.
— Зачем ты это делаешь? Зачем тебе все время улаживать чужие дела? Тебе так легче? Так ты чувствуешь себя единственной и неповторимой?
Эмма улыбнулась. Так улыбаются, глядя на детей, рвущих рисунки, которые у них не получились.
— Нет, просто я тебя люблю, — сказала она вполголоса.
— Молодец.
— Я знаю.
— А я тебя не переношу.
— Придется научиться, потому что у меня нет ни малейшего желания оставлять тебя одну.
Эмма вдруг подалась вперед и обняла свою соседку по парте:
— Ясно тебе, Грета Бианки?
Грета сидела неподвижно. Она не обняла Эмму, но и не оттолкнула ее. Гладкие рыжие волосы приятно ласкали щеку. От них исходил легкий аромат.
— Ты сбежала, да?
Да.
— И теперь не осмеливаешься позвонить ему?
Голова Греты кивнула в рыжих волосах.
— Ты бы хотела позвонить?
— Нет, — сказала она, ни секунды не сомневаясь.
— Но ты бы хотела найти способ снова быть рядом с ним?
Грета закрыла глаза и покачала головой. Нет. Это трудно, но по-другому нельзя.
— Тогда нам надо продумать курс восстановительного лечения.
Эмма обеими руками подняла ее голову и ободряюще заглянула в глаза:
— Да?
Грета кивнула.
Да.
Доктор Килдэр выпрямила спину, положила руки на колени и приготовилась взять на себя заботу о разбитом сердце своей подруги:
— Положись на меня, darling. Я знаю верное средство. Называется «четырехэтапная терапия».
— Что такое четырехэтапная терапия? — спросила Лючия, словно из ниоткуда возникшая за их плечами.
— Болтовня, Прическа, Шопинг и Шоколад.
— А-бал-деть! — округлила глаза наследница рода Де Мартино.
Лючия и Эмма рассмеялись. Грета смотрела на них молча, размышляя о других способах лечения, очень жестких и далеко не самых восстановительных, которые она бы с удовольствием прописала своим заботливым подругам. Она не стала называть их вслух — решила, что сейчас лучше слушать, чем говорить. Но, увы, прежде чем Эмма успела расписать во всех подробностях свое верное средство, в класс вошла Моретти. Возвышаясь, словно амазонка на коне, на своих леопардовых каблуках, она быстро рассадила всех по местам грозным и довольным рычанием:
— Сегодня у нас устный опрос.
Ансельмо прислушивался, как резкие звуки громоздились в комнате, вырываясь из отцовского радио отрывками сбивчивого монолога. Ноты вибрировали всхлипами, хотели объяснить, обвинить, простить, потом передумывали и возвращались обратно. Адажио или фортиссимо.
[2]
Звуки сбивали, загоняя слушателя в лабиринт надежд и подозрений. Казалось, музыка Томаса Эдиса лишена направления, и вдруг она подхватывала тебя стремительной фугой и забрасывала куда-то очень далеко, где искать ориентиры было невозможно и бессмысленно.
Ансельмо ухватился за глубокий низкий звук барабана, отбивавшего тишину. Тишину, которая длилась семь дней. Потом перевел взгляд на небо за окном веломастерской. Грустный голос диктора объявил название прослушанного произведения: Asyla. У Ансельмо возникло ощущение, что безумный гений английского композитора даже облака в небе разложил на полосы света и мягкую вату. Облака никогда не бывают похожи друг на друга. Сколько он их видел? Он не помнил. Можно запомнить облако? Очередной ненужный вопрос. С тех пор как ушла Грета, он только и делал, что задавал сам себе ненужные вопросы. Намного более ненужные, чем обычно. Нехороший знак.
— Ансельмо, — снова позвал отец.
— Да?
— Винт.
Резкий свист давно звал в дорогу. Ансельмо не слышал его. Неизбежное последствие ненужных вопросов. Точнее, их избытка. Он вышел на улицу и посмотрел на быстро вертящийся винт перед мастерской. Теплый ветер растрепал его каштановые волосы. Ансельмо поднял глаза в небо и увидел четкую полоску. Она разрезала на две ровные половины голубой свод и пряталась за домами, скрывавшими линию горизонта.
— Какого она цвета? — спросил Гвидо.
— Зеленая.
Как глаза Греты.
— Зеленый — это когда слишком поздно или, наоборот, слишком рано, но так и должно быть, — процитировал Гвидо.
Ансельмо не слушал его. Лучше никого не слушать и ничего не слышать, чтобы не оказаться в эпицентре нового урагана ненужных вопросов. Он взял свою почтальонскую сумку, сел на велосипед, попрощался с отцом и улетел вслед за ветром. Глаза смотрели в небо, ноги крутили педали.
— Удачи! — крикнул Гвидо, глядя, как сын исчезает за поворотом.
Ансельмо его не слышал. Он слышал только свои ноги. Тяжелые, как никогда раньше.
«Раньше» было, когда не было ее. Когда слово «любовь» было пустым звуком. Теперь он знал, что так, как раньше, не будет больше никогда. Что отныне, что бы он ни делал, он будет все больше тосковать по Грете. Он принялся быстрее крутить педали в надежде скорее причалить куда-нибудь, следуя за зеленой полоской света. Он мчался за ней, пока она не стала вдруг тоньше. Посланник проехал еще немного, полоска превратилась в струйку дыма и исчезла на берегу озера, неожиданно возникшего в самом центре района EUR.
Ансельмо затормозил и посмотрел на правильное прямоугольное зеркало воды. Прямые линии, непривычные в извилистой архитектуре Рима.
