– Звонить не будем. Используем фактор внезапности. Я его подкараулю возле клиники.
– Ты что, мальчик – в засаде сидеть?
– Дочь, все очень просто! Пусть Миллер ему позвонит, скажет, что надо срочно повидаться, назначит встречу, а тут я! Внезапный сыч, помнишь, была такая рок-группа? Хотя ты еще маленькая, у вас другие кумиры.
Медицинский мир тесен. Дмитрий Дмитриевич Миллер, известный нейрохирург, был однокашником и другом Розенберга по институту. Одно время Розенберг даже мечтал, чтобы закоренелый холостяк Миллер стал его зятем, но Дмитрий Дмитриевич знал Милу еще ребенком и не мог относиться к ней как к взрослой женщине. Стас Чесноков проходил ординатуру в клинике, где профессор Миллер оперировал, и познакомился с будущей невестой именно благодаря ему. А недавно холостяцкая жизнь Дмитрия Дмитриевича закончилась, и, по доходившим до Розенберга слухам, он уже ждал первенца…
Розенберг тут же привел свой план в исполнение. Профессор Миллер не любил играть в шпионские игры, но отказать другу не смог и встречу назначил. До условленного времени оставалось около двух часов, и Мила с Розенбергом решили пообедать.
– Как ты думаешь, что будет лучшим подарком для молодой медсестры? – спросил он за едой. – Какое-нибудь украшение? Или просто конверт?
– Конверт лучше. Ты не знаешь ее вкусов. А так она сама выберет, что ей нужно.
– Да… Но деньги как-то не очень удобно совать…
Мила с интересом покосилась на романтично настроенного отчима. До сих пор такие тонкости не приходили ему в голову.
– А она тебе сильно понравилась!
– Да нет, просто она милая и удивительно добрая девушка. Я очень ей благодарен.
– Вот и поухаживай за ней! Яша, в самом деле, сколько можно! – Мила поставила перед ним тарелку с картофельным пюре и двумя огромными котлетами, но сама за стол не села: ей было удобнее говорить, расхаживая по огромной, прекрасно оборудованной кухне коттеджа. – Тебе просто необходимо жениться! Девчонки в Англии, я, бог даст, выйду за Чеснокова. – На всякий случай она перекрестилась. – Конечно, я очень хотела бы, чтобы мы здесь жили все вместе, но Стас вряд ли на это согласится. Скорее всего, он захочет, чтобы я переехала к нему. И что прикажешь мне делать? Жить на два дома? Или отказаться от Стаса ради тебя?
– Ты с ума сошла! Дети никогда не должны жертвовать собственной жизнью ради родителей! Живите где хотите. Можете здесь, а я на Крестовский поеду. Впрочем, вашу дислокацию мы обсудим с Помидором через… – Розенберг посмотрел на настенные часы, поскольку ручные с него сняли наркоманы, – ровно через полтора часа.
– Но ты не можешь жить один! Кто будет тебе готовить и вообще вести дом? Ты неделю пожил один и пожалуйста – загремел в больницу.
– Даже если бы у меня был полон дом народу…
– Кто-нибудь сообразил бы купить все необходимое днем! – отрезала Мила. – И тебе не пришлось бы выходить за хлебом ночью, когда силы зла властвуют безраздельно! Будь у тебя жена, она бы по крайней мере надоумила тебя ехать на машине, подсказала бы, что полночь не время для пеших прогулок.
– Можно взять экономку, – пожал плечами Розенберг. – Или даже экономку, горничную и кухарку. Не морочь мне голову, а? Какая жена? Моя жена – Ольга Алексеевна.
– Мама умерла, – жестко сказала Мила и достала сигареты из узкого блестящего шкафа, где хранились всякие хозяйственные мелочи: формочки для печенья, медная ступка, пергамент и скалка. – А ты еще молодой мужчина. Не думай, что все эти твои «папаша Розенберг», «старик Розенберг» могут кого-то ввести в заблуждение. Тебе ведь всего тридцать семь лет!
– Всего! Пушкин в этом возрасте был уже убит.
– Но ты, слава богу, остался жив! – Она опять перекрестилась. – Многие люди в твоем возрасте женятся в первый раз.
Мила закурила, не опасаясь, что отчим станет ее ругать. Он знал, что она берется за сигарету только в самых крайних случаях.
Розенберг улыбнулся дочери и открыл окно. До весны было еще далеко, но на улице неожиданно потеплело, снег таял, и вода беспечно капала с крыши, чистая, сверкающая, а стук капель по крыльцу был совсем весенним. Только птицы, упорно возвещающие весну даже в самых грязных районах города, еще не пели… Солнце светило ярко, лучи его распадались в лужах на тысячи солнечных зайчиков, и на Розенберга неожиданно пахнуло давно забытым ветром надежд юности…
– Моя молодость и любовь уже позади, – грустно сказал он. – Я был счастлив, а теперь нужно покориться природе и не пытаться взять у нее сверх положенного.
– Здрассте! – фыркнула Мила. – Ты хочешь сказать, что уже ни на что не способен?
– Да нет, дело не в этом. Секс – это одно, а любовь, влюбленность… Они возможны только в юности. Попытки искусственно затянуть весну человеческой жизни, продлить юность смешны и нелепы. Да и отвратительны, в конце концов. Яблоко, не снятое с ветки вовремя, все равно сгнивает в положенный ему срок.
– Если ты решил удариться в поэзию, отвечу тебе, что яблоко сгнивает, а яблоневое дерево зацветает заново всякий раз с приходом весны! Кто тебе сказал, что любовь возможна только в юности? Сколько маме было лет, когда она за тебя выходила? Тридцать четыре, всего на три года меньше, чем тебе сейчас. А я, между прочим, живое свидетельство того, что она кого-то любила и до тебя! Значит, по твоей теории, она жила с тобой без любви, что ли?
Розенберг не ответил. Он все смотрел, как тает снег во дворе, как темнеет от воды поленница, и солнце уже не казалось ему таким веселым и ярким.
– Конечно, она меня любила! – наконец сказал он запальчиво. – Просто в молодости ей задурил голову один человек, обманул, оставил с ребенком. И ей стало уже не до любви, нужно было заниматься тобой. Если говорить иносказательно, в ее жизни весна наступила поздно, после заморозков и ураганов, только и всего.
– А ты знаешь, кто мой биологический отец? – внезапно спросила Мила.
– Честно говоря, нет. Но это легко можно выяснить, он записан в твоем свидетельстве о рождении. Он прекрасно знает о твоем существовании и даже платил алименты. Хочешь с ним повидаться?
– Нет, я просто так спросила.
– Ну ладно. Короче, Мила, если я устраиваю твою жизнь, это еще не значит, что ты немедленно должна устроить мою. Дай мне куртку и джинсы. Те, в которых я был, потеряли товарный вид, хоть их и постирали в больнице.
Подкидывая ключи в руке, Розенберг весело шел к машине. Хорошая погода и то, что приходится выступать парламентером у молодых влюбленных дураков, вновь настроили его на романтический лад. Прикоснувшись к светлой юношеской любви, он затосковал об ушедшей молодости, и так внезапно захотелось пожить… Обернуться в поисках утешения и увидеть не призрачное лицо жены, а живую физиономию, опереться не на тень, а на теплую крепкую руку… Неужели ушли безвозвратно ночные телефонные звонки, прогулки по набережным и плеск волн, неразличимых в темноте? Может быть, и правда поухаживать за той сестричкой? Полдня всего прошло, как он выписался, а ему уже хочется видеть ее опять.
