Из подслушанного разговора Диана поняла, что и влиятельный Володин отец обижен на Розенберга за увольнение сына. А с ним как быть?
Все равно с чего-то надо начинать.
Диана приняла душ, оделась не слишком шикарно, но соблазнительно и села в машину. От Тани Миллер она случайно узнала, что Володя с женой живет в квартире своих родителей.
Минут через сорок она въезжала в знакомый двор.
О, сколько часов было просижено здесь в ожидании кумира! Сколько раз сердце замирало, когда вот в этой арке возникала знакомая фигура! Даже сейчас Диана почувствовала сладкое томление. Но это была тоска не по Володе Стасову, а по собственной ушедшей юности…
Припарковав машину, она пошла к ларьку, который непостижимым образом уцелел с ее школьных времен, и, как в былые годы, купила сигареты. И зажигалку. В школе иметь зажигалку считалось шиком.
Устроившись на скамейке так, чтобы видеть нужный подъезд, она закурила. От глубокой затяжки и во рту, и на душе стало горько.
Как бездарно она растратила свою юность! Гонялась за химерами, а настоящее счастье, может быть, ждало ее где-то рядом… И все же это было прекрасное время…
Юность – плавание с волшебного острова детства на большую землю зрелости. И какое же это трудное плавание! Ведь у тебя нет карты, и ты не знаешь ни курса, ни пункта назначения… Блуждающие огни кажутся тебе надежными маяками, а маяки, наоборот, дьявольскими знаками. Куда ты причалишь, на солнечную равнину любви и счастья, на хлопковые плантации трудоголизма или попадешь в пустыню отчаяния и одиночества? Что зависит от тебя, а что – от попутного ветра?
Увлекшись поэтическими аллегориями, она чуть не пропустила Володю. Он подъехал на девяносто девятой модели «Жигулей»… Да, не слишком шикарно! Но дверцу Стасов закрыл с таким шиком, словно это был «Мерседес».
Диана вскочила со скамейки и подбежала к нему, прежде чем он успел открыть тяжелую дверь подъезда.
– Мне нужно поговорить с вами! – выпалила она.
Володя обернулся и смерил ее удивленно-презрительным взглядом. Но теперь Диане было наплевать, как он на нее смотрит. Как она могла столько лет любить этого надутого болвана?
– Пойдемте сядем где-нибудь. – Она взяла его за локоть, надеясь, что он по крайней мере не станет вырываться. – Можно ко мне в машину, можно посидеть на скамейке. Или в кафе?
– Да что вам нужно?
– Разве вы меня не узнаете? Я жена Якова Михайловича Розенберга! – сказала она и отпустила стасовский локоть.
– Мне не о чем с вами говорить.
– Но…
– Не понимаю, чего вы от меня хотите. Ваш муж меня уволил, и больше я не желаю иметь к нему никакого отношения.
– Зачем же вы тогда поддерживаете обвинения против него?
– Обвинения, милая моя, поддерживает суд, – сквозь зубы процедил Стасов.
– Послушайте…
– Я не хочу ничего слушать. Ваш муж нарушил закон, а наказание ему определит суд.
– Володя! – тихо сказала она и опустила глаза. – Я прошу тебя помочь!
– Что? – Он посмотрел на нее с изумлением. – По-моему, мы не переходили на «ты».
– Неужели ты меня не помнишь? – спросила она с отчаянием в голосе. Правда, отчаяние было не вполне натуральным, на самом деле она не чувствовала ничего, кроме страстного желания заставить Стасова помочь. – Я Диана…
– Диана? – Во взгляде Стасова промелькнула тень интереса.
– Диана из медучилища. Мы с тобой встречались, когда ты учился на втором курсе. Разве я так сильно изменилась?
– Да нет… – сказал он без энтузиазма.
Больше всего на свете Диане хотелось сейчас последними словами обозвать предмет своей юношеской любви, сесть в машину и уехать! Но вместо этого она снова вцепилась в его локоть и жарко зашептала:
– Володя, я так любила тебя! Когда ты меня бросил, я думала, что умру. Я десять лет не могла смотреть на других мужчин! Я и сейчас еще люблю тебя и, наверное, не смогу полюбить никого другого!
«Будем надеяться, что он не читает женских романов и не сообразит, откуда я взяла всю эту белиберду!»
Диана поддала в голосе истерики:
– Все эти годы меня в жизни поддерживало сознание, что ты есть на свете и, может быть, когда-нибудь ко мне вернешься!
На минуту ей стало мучительно стыдно, ведь долгое время так оно и было на самом деле. Но момент для самоистязаний был не самый удачный, поэтому она продолжала:
– Володя, ты подарил мне такое счастье!
«Пусть поймет, что посадка Розенберга не в его интересах. Если муж окажется за решеткой, я могу преследовать его, приезжать каждый день, устраивать истерики, требовать любви. Вряд ли это понравится нашей жене. Чья там она у нас дочка?»
– Ты поломал мне жизнь, и понадобилось много лет, чтобы я пришла в себя. Умоляю, не делай этого снова! Помоги!
Стасов выдернул локоть из ее цепких рук.
– Я ничего тебе не ломал, – сказал он презрительно. – Я просто дал тебе то, что ты хотела. И оставь, пожалуйста, меня в покое.
Дверь обидно захлопнулась перед Дианиным носом.
Покачав головой, Диана побрела к машине. Что ей еще оставалось?
Да уж, думала она, девушки, вступающие в жизнь, должны сами соблюдать свои интересы. Молодой человек, который бережет свою девушку, – это миф вроде лох-несского чудовища: как будто бы и существует, но никто никогда его не видел!
А она-то сама какая дура! Зачем она мечтала отомстить Стасову, грезила, как будет обдавать его презрением?! Вот и домечталась до того, что теперь он мстит ей. Как там говорится в пословице – не рой другому яму? Не плюй в колодец? Как аукнется?
Но все это лирика…
Чем еще она может помочь Яше?
Прямо из стасовского двора Диана поехала к родителям и рассказала им, что происходит в ее семье. Но что могли завуч и фельдшер? Только посочувствовать…
Вечером она поехала к Колдуновым.
Диана думала, что призрак тюремной камеры и жизни с пятью детьми без единственного кормильца посеет в семье уныние и страх. Стоя перед дверью, она даже скроила подобающую случаю скорбную физиономию.
Но открывший ей Колдунов улыбался и ни капельки не выглядел подавленным.
– Привет, – сказал он весело, – ужинать будешь? Катя пельмешек навертела.
– Я хотела поговорить с вами. Я только вчера узнала, что Розенберг уже практически сидит в тюрьме. Что же нам делать?
Колдунов добродушно засмеялся:
– Не знаю, дорогая. У меня богатый жизненный опыт, но до сих пор правосудие как-то меня не настигало. Хоть и было за что. За мою четвертьвековую трудовую деятельность по крайней мере три пациента умерли исключительно по моей вине. Так что я не особо сержусь на судьбу.
