– Носить чужие вещи – тоже. – Она снова усмехнулась.
Матвей заметил, что девушка (довольно миленькая и складная), стоило ей состроить злобную гримасу, становилась угловатой и неприятной. Он почувствовал, как и в нем закипает злоба. В конце концов, теперь она должна понять, что он тут не на птичьих правах, и перестать командовать. Что это такое, в самом деле?! Взрослый мужик, а пляшет под дудку какой-то пигалицы. Он сказал твердо:
– Мне разрешили это надеть.
– Ага, – девочка издевательски кивнула, – вон то поесть и вон там помыться.
– И вот тут полежать, – закончил Матвей и улегся на диван.
Девушка фыркнула и убежала.
Вскоре хлопнула входная дверь, и Матвей снова остался один. Он очень быстро выяснил, что девушка приходилась Вике дочерью и звали ее Лялей. Фотоальбомы стояли на видном месте, и Матвей с удовольствием внимательно их изучил.
Выводы он сделал следующие: приютившая его женщина педантична, каждый снимок был подписан – где были, когда, что делали, – аккуратна и довольно тверда (почерк был ровный, четкий и немного стремительный), образованна (фото из путешествий в основном демонстрировали музеи и достопримечательности, а не море и пальмы) и жутко одинока. Последний вывод он сделал интуитивно. Снимков, где Вика была бы одна, практически не было. Она то обнимала Ляльку (совсем маленькую, немного подросшую или уже почти такую, как сейчас), то прислонялась к плечу мужчины. Точнее, мужчин. Они были разными. Сначала на снимках фигурировал полноватый, кудрявый мужичок с такими же пронзительными глазами-маслинами, как у девочки. Скорее всего, Лялькин отец. Потом его сменил голубоглазый блондин. Вслед за блондином появился какой-то лысый верзила. И, наконец, последний, судя по возрасту Ляльки и датам на снимках, товарищ: темные волосы, карие глаза, широкие плечи, взгляд пустой. То ли душа пустая, то ли в Викиной компании ему пусто. «Сережа, наверное», – подумал Матвей и тут же прочитал подтверждение своих мыслей: «Мы с Сережкой в зале Дюрера. Лувр, Париж, 2012 г.».
«За Дюрером надо в Нюрнберг ехать», – машинально отметил Матвей, закрывая последний альбом.
Он пролистал чужую жизнь.
Несмотря на обилие мест, людей и событий, жизнь хозяйки альбомов показалась ему ограниченной. Возможно, из-за того, что глаза ее со всех снимков смотрели с какой-то затаенной, вопросительной грустью. Но, скорее всего, потому, что человек, похоронивший свое прошлое, просто не может быть счастливым. А в том, что Вика сделала именно это, Матвей не сомневался. Ничем другим он не мог объяснить отсутствие на полках более ранних альбомов. Никто не мог узнать, чем жила хозяйка до рождения дочери, насколько короткие юбки предпочитала в годы студенчества, какие прически носила школьницей, любила ли сидеть у папы на шее во время прогулок или прижиматься к маминой щеке.
Да и были ли у нее вообще родители или какие-то другие родственники? Ничего. Ни одной карточки, ни одного снимка, ни какого-либо намека на их существование.
Детдомовка? Возможно. Но даже детдомовцам наверняка делают выпускные альбомы.
А уж из институтской жизни у любого человека всегда хранится хотя бы несколько карточек – с очередного сабантуя, вечеринки или капустника. Нет, Вика, должно быть, намеренно избавилась от фотографий того времени.
Интересно, это помогло ей избавиться от воспоминаний? Скорее всего, не окончательно. Иначе как объяснить, что в одном из альбомов Матвей все-таки обнаружил старую черно-белую фотографию, на которой прижимались друг к другу двое малышей лет пяти-шести. Аккуратная, четкая, но пока еще не слишком стремительная подпись гласила: «Танька и Ванька».
Свидетельств тому, кем приходятся эти двое хозяйке квартиры и занимают ли какое-то место в ее жизни, Матвей не нашел. Зато обнаружил, что снимок этот частенько рассматривают: уж слишком он был затертый, замусоленный и несколько помятый, как выглядит обычно высохшая после намокания бумага. «Над этой фотографией плакали», – Матвей в задумчивости отложил снимок, да так и оставил его неубранным.
Оставил, конечно, специально. Любопытствующий экспериментатор.
Но Вика оказалась крепким орешком.
Карточка одиноко лежала на столе в гостиной и ждала прихода хозяйки. Там же, возле стола на диване, сидел Матвей, по-прежнему увлеченно читающий о приключениях Шерлока Холмса. Она увидела их (Матвея и фотографию) одновременно, и тень, пробежавшая по ее лицу, едва не ускользнула от внимания Матвея.
Вика справилась с собой мгновенно. Она взяла снимок и, не произнеся ни слова, вложила его в первый попавшийся альбом. Матвею показалось, что рука ее при этом слегка дрогнула, но он не мог утверждать наверняка. Во всяком случае, лицо повернувшейся к нему женщины выглядело совершенно безмятежным. Она спросила будничным, совершенно спокойным тоном, ничем не выразив ни смущения, ни беспокойства или хотя бы недовольства тем, что он совал нос в ее личные вещи:
– Как прошел день?
– Уже и вечер заканчивается.
Матвей встал с дивана и выразительно посмотрел на настенные часы с маятником и гирями, отстукивающими минуты. Стрелки показывали двенадцатый час ночи.
– Поздновато возвращаетесь. Я вот тут покушать сообразил, – сделал он приглашающий жест в сторону кухни.
Там, на столе, стоял овощной салат и почищенная селедка. В кастрюле на плите давно остыла картошка, в духовке та же участь постигла курицу.
– Сейчас я все подогрею. – Матвей по-хозяйски зажег плиту.
– Давай обойдемся без «Москва слезам не верит». Ты не Гоша, а я – не несчастная баба.
– Нет? – Он пристально посмотрел на Вику.
Она выдержала взгляд.
– Нет.
– Хорошо, как скажешь. – Переход на «ты» прошел быстро и безболезненно. – Есть не будешь?
– Лучше выпьем. – Вика открыла морозилку и достала бутылку водки. – И поговорим.
– А не боишься? – Матвей с интересом рассматривал женщину. Привела в дом незнакомого мужика – в общем-то ясное дело, что бомжа. Можно сказать, поселила у себя, доверила квартиру (немаленькую и небедную). Еще и выпивать с ним собралась. То ли дура, то ли терять нечего, то ли и то, и другое.
Вика громыхнула бутылкой, поставила на стол две хрустальные рюмки, наполнила до краев.
– А я пуганая. – Она одним махом осушила стопку, плюхнулась на стул, уронила голову на руки и расплакалась.
– Э-э-э… – Матвей ткнул хозяйку в плечо. – Ты чего, а? Я обидеть не хотел, ты извини…
Рыдания становились только громче, сквозь всхли– пывания Матвей смог разобрать только:
– Да при чем тут ты вообще!
Он решился погладить женщину по голове. И поймал себя на мысли о том, как давно этого не делал. Как давно его пальцы не прикасались к шелку ухоженных женских волос. Она не дернула головой и не сбросила его руку, но плакать не перестала. Матвей начал уговаривать ее, как маленькую:
