Нюта была в голубом, до колен, платье и никаких «фат», шляп с цветами и капюшонов, входивших тогда в моду. Только приколола на вырез платья букетик ландышей.
Стол накрыли на летней веранде, и молодежь жарила на костре мясо, облегчая хозяйке жизнь.
Зина поймала Нюту на лестнице и внимательно, с недобрым прищуром, посмотрела ей в глаза.
– Знаешь… – словно раздумывая, начала она, – я ведь все вижу!
Нюта сделала круглые глаза.
– Ты о чем, Зин?
– Да все ты понимаешь, – махнула рукой Зина, – не любишь ты Герку, вот я о чем. Точно знаю – не любишь! И в глазах у тебя такие волны – просто черные волны. А замуж идешь, потому что пора. Да и вариант неплохой. Да и меня, такую «красавицу», уже взяли. А уж тебя! А на горизонте ведь никого – вот в чем беда.
Нюта отвела взгляд и молчала.
– Молчишь, – кивнула Зина, – и правильно. Ты ж у нас честная, врать не любишь. Ну, в общем, я тебе все сказала – в смысле, что я, собственно, в курсе. А там – его дело. Большой мальчик, советов не слушает… Ну, а как у тебя с совестью… Так это твои проблемы.
Зина развернулась и пошла прочь. А Нюта долго стояла, прислонившись к дверному косяку, – словно в ступоре, в забытьи… И очнулась только тогда, когда услышала звонкий голос мамы.
Жить стали у Нюты – родители утеплили дом и решили зимовать на даче. Порыв был ясен – не мешать молодым строить семью.
Нюта писала диплом, а Герман уже работал. Попал он в ФИАН, что было почетно и перспективно.
Денег, конечно, совсем не хватало, но родители в беде не бросили – ежемесячно подкидывали. Так что нужды они не терпели, да и просто жили как короли – отдельная квартира, центр, театры…
Жили тихо, не скандаля и не ругаясь – даже по мелочам. У Германа был спокойный и уступчивый нрав, к тому же многого он не требовал. Приходил с работы и варил себе пельмени из пачки. Не было пельменей – годились и макароны, а если еще сверху сыром – вообще красота!
Нюта занималась у себя, а он, поужинав, уходил в кабинет отца и слушал там радио, смотрел футбол или читал журналы. Даже вечерний чай, за которым проходили всегда разговоры о семейных и рабочих делах, они пили не вместе. Иногда сталкивались на кухне.
– Чайку? – вежливо спрашивал муж.
И она отвечала:
– Спасибо, не беспокойся! Занимайся своими делами.
Герман кивал, чмокал ее в щеку и говорил, что заварка свежая – только вот заварил.
Нюта оставалась одна на кухне, гасила верхний свет, включала настенный светильник, освещавший стол мягким розовым теплым светом, и смотрела в окно, радуясь своему одиночеству. Пыталась представить лицо Яворского, но оно снова было нечетким, расплывчатым, словно в дымке, а она все силилась представить его четче и ярче, получалось плохо, и это расстраивало и печалило ее.
Однажды прочла у классика: «Жить без любви – аморально». Значит, она не просто живет плохо и жалко – она живет аморально. Эта фраза так потрясла ее, что она стала подумывать о разводе.
Их интимная жизнь с мужем была так скучна, так обыденна и неинтересна, что она, книжная девочка, искренне недоумевала, почему столько поломано копьев, столько жара, пыла и столько нелепых и страшных поступков совершается во имя любви.
«Жизнь наша соседская, – со вздохом сказал однажды Герман и со смехом добавил: – Правда, соседка ты отменная! Так что будем считать, что мне повезло».
Через восемь месяцев «соседского» существования, когда Нюта была уже готова объявить, что хочет разъехаться и плевать на родителей, Зину, общественное мнение и статус разведенной женщины, она обнаружила, что забеременела.
Все вопросы разом отпали – ребенок важнее страстей и собственной неудовлетворенности. Ребенок важнее всего.
Муж отреагировал на эту новость доброжелательно и спокойно и со свойственным ему едким юмором грустно добавил:
– Ну, значит, еще один шанс! И раз он дается, значит, так правильно.
Она усмехнулась – странно слышать от физика про «дается» и «шанс».
Все лето она провела на даче – счастливые мать и отец кружили над ней, точно пчелы над медом. Смородина мятая с сахаром, клубника со сливками, домашний творог и молоко, которое приносила коровница из деревни, яйца из-под курицы, прогулки с мамой – ежевечерне и обязательно.
Она много спала, была словно в каком-то тумане и плохо понимала, что будет с ней дальше.
Герман приезжал в пятницу, привозил подтаявшее мороженое и булки с маком, без которых она почему-то не могла жить.
Герман был ласков и обходителен, внимателен и услужлив, и мама все не могла нарадоваться, как повезло дочери и, соответственно, им.
Грусть и заторможенность дочери, ее слезы и равнодушие к мужу Людмила Васильевна списывала на ее положение – какие только не бывают у беременных причуды! Вот у нее, например… И она пыталась вспомнить себя, но ничего такого не находила и уговаривала себя, что просто подводит память.
Перед самыми родами Герман перевез Нюту в Москву, и Людмилу Васильевну, разумеется, тоже. Воды отошли дома, ночью, и «Скорая» увезла ее в Грауэрмана, на Арбат. У роддома была отличная репутация.
Роды были тяжелыми, затяжными, и Нюта все время плакала, беспокоясь за ребенка, и все спрашивала хмурую акушерку, а не задохнется ли он и не грозит ли ему обвитие пуповиной?
Акушерка ворчала, что все нынче «шибко умные», и кричала на нее, чтобы тужилась не «лицом», а «нижним этажом».
Наконец на свет извлекли младенца, девочку, весьма крупную, с бордовым личиком, искривленным гримасой страданий.
– Вот только на свет появляются, а уже мучаются, – тяжело вздохнула акушерка. – И зачем нам такая жизнь?
Нюта хватала ее за руку и все спрашивала, все ли в порядке с дочкой.
Ночью после родов она спала так крепко, что, проснувшись, удивилась, что лежит в больничной палате, что все закончилось, и там, по коридору направо, в детской, лежит ее дочка, с которой им предстоит сегодня первое свидание.
Она медленно дошла до умывальника, причесалась, умылась и в тревожном ожидании села на кровать – в коридоре уже слышалось хлопанье дверей и истошные крики младенцев.
Сестра завезла длинную каталку, где бочком, прислонившись друг к другу, словно запеленатые тугие колбаски, рядком лежали младенцы.
Ей «выдали» дочь. Восторг, страх, нежность и любовь, которая мгновенно, молниеносно, обжигающей волной затопила сердце, были такими яркими, такими неожиданно сильными, пробирающими до самых костей, до озноба, до ужаса, испугали ее, и она замерла, глядя на этот комок в серой пеленке и байковом желтом казенном чепчике.
«Комок» вдруг смешно скривил мордочку, стал вертеть головой и причмокивать губами.
– Корми, что застыла! – рассмеялась медсестра. – Еще налюбуешься!
