Мирина кивнула:
– У нас с тобой много общего, Геракл. Мы оба убийцы и все равно жаждем мира. Но позволь дать тебе один совет: не трогай моих сестер. Мы – амазонки, мы убиваем мужчин. Только слабоумный может попытать счастья с нами.
– Убийцы мужчин? – Геракл глянул на Мирину с кривой улыбкой. – Повтори-ка еще раз, и мы можем подвергнуть тебя испытанию.
Мирина очень остро ощутила внезапный всплеск энергии среди гребцов. Она увидела, как мужчины уставились на нее с откровенной алчностью, подталкивая друг друга локтями и кивая.
– Хочешь меня испытать? – спросила Мирина, повышая голос. – Видишь вон ту птицу?
Она показала на чайку, усевшуюся на мачту какого-то судна.
И тут же, не добавив ни слова, выхватила свой лук и послала стрелу с такой скоростью и точностью, что птица и пискнуть не успела, как уже свалилась с мачты и шлепнулась на песок, пронзенная насквозь.
– Мы – амазонки, – повторила Мирина, на этот раз более твердо, пока мужчины, разинув рты, недоверчиво таращились на мертвую птицу. – Убийцы зверей и мужчин. Мы дикие, мы живем в диких местах. Свобода течет в наших венах, и сама смерть шепчет угрозы с концов наших стрел. Мы ничего не боимся; страх бежит от нас. Попробуй остановить нас, и ты ощутишь нашу ярость.
С этими словами Мирина повернулась и пошла прочь от мужчин, через песок в высокую траву, пока наконец на виду не остался лишь кончик ее лука.
Когда Геракл и гребцы опомнились, Мирина уже исчезла из виду.
Часть V
Затмение
Глава 35
Хорошо известно, что народы в Германии не живут в городах и даже не терпят, чтобы их жилища примыкали вплотную друг к другу. Селятся же германцы каждый отдельно и сам по себе, где кому приглянулся родник, поляна или дубрава.
Тацит. Германия
Оснабрюк, Германия
Дорога от аэропорта Мюнстер заняла около тридцати минут, и этого времени как раз хватило на то, чтобы мне кое-что пришло в голову.
– Я тебя проклинаю, – сообщила я шакалу, когда мы мчались через плоскую темно-зеленую равнину, насквозь пропитанную влагой. – Это тебе захотелось, чтобы я пряталась здесь. И что теперь?
Стоял бесцветный дождливый день, из тех, что так часто случаются в Северной Европе в ноябре. И хотя я никогда прежде не бывала в этой части Германии, я инстинктивно почувствовала себя дома при виде промозглого уныния, которое идеально подходило к моему нынешнему настроению. Подгоняемая паническим страхом, я сбежала, одолеваемая навязчивым чувством, что, может быть, куда умнее было бы лететь прямо в Оксфорд и просто-напросто обратиться в полицию. И в то же время… Что бы я от этого выиграла? Временное ощущение безопасности? Хотя меня все еще грызли сомнения из-за моего решения, я твердила себе, что поступила правильно, последовав указаниям мистера Телемакоса. И Резник, и аль-Акраб были полны решимости отыскать амазонок, и, похоже, я должна была добраться до них первой, чтобы спастись.
Во время полета я изучала остальные сверхсекретные документы Ника. То, что я обнаружила, слегка развеяло мою растерянность, но ни в малейшей мере не успокоило мою тревогу. С некоторым опасением копаясь в конверте, я нашла еще один отчет детектива, причем толще прежнего, но на этот раз он касался не меня и моей семьи, а меня и Катерины Кент.
К отчету прилагалось несколько нечетких снимков нас обеих в кабинете Катерины в Оксфорде, и выглядели мы в высшей степени подозрительно, хотя говорили, скорее всего, о каком-нибудь греческом историке, умершем пару тысяч лет назад. Но были здесь и другие фотографии Катерины, далеко не столь безобидные. На одной Катерина стояла перед боксерской грушей, вспотевшая, с исказившимся лицом. На другой Катерина сидела в такси, в шляпе и огромных темных очках, и под всеми снимками было написано: «Тайная операция». Но что меня едва не заставило подавиться сухим печеньем, принесенным стюардессой, так это серия снимков, на которых Катерина передавала кому-то маленький пакет на запруженной людьми железнодорожной станции.
И этим «кем-то» была, без сомнения, преследовавшая меня блондинка.
Не знаю, как долго я сидела вот так, снова и снова просматривая фотографии, пытаясь как-то примириться с правдой. Да, это, безусловно, объясняло интерес Катерины к моим передвижениям: она была как-то связана с людьми, устроившими нападение на меня в лабиринте и ограбление в порту Нафплиона. Значило ли это, что она была амазонкой? Я никогда не замечала на ее запястье браслета с головой шакала, и на снимках его тоже не было.
В отвратительной вспышке прозрения я по-другому взглянула на наши взаимоотношения с того самого дня, когда мы впервые встретились пять лет назад. Ведь в тот день, к моему немалому изумлению, этот известный ученый из Оксфорда подошла ко мне на студенческом симпозиуме в Лондоне и выразила интерес к моим дальнейшим планам. Как же мне это польстило!
– Если вы решите делать академическую карьеру, – сказала тогда Катерина с обычной для нее прямотой, – я была бы рада стать вашим наставником. Вот.
Она любезно написала какой-то телефонный номер прямо на листе с моими заметками, и я позвонила ей уже через неделю.
Это было как волшебство – такой желанный дар… Даже если жест Катерины был продиктован некими внешними силами, я отказывалась видеть его исключительно в дурном свете. Она помогла мне, и нам было так хорошо вместе; я льстила себя надеждой, что наша дружба доставляла удовольствие Катерине тоже. Но потом кое-что произошло. Я улетела с мистером Людвигом против воли Катерины, отправила ей сообщение из Алжира, а теперь ее номер – тот самый номер, который она дала мне тогда в Лондоне, – был отключен.
Лишь добравшись до последнего документа в конверте Ника, я начала осознавать всю безнравственность происходящего. Скрепленные степлером листы представляли собой подборку газетных статей, отпечатанные на машинке тексты и отвратительные полицейские снимки, на которых я увидела трупы и конфискованное оружие, оборудование для видеосъемок, а заодно и разбившийся вдребезги автомобиль на дне какого-то ущелья. И в первой же статье я наткнулась на знакомое имя: Александр Резник, известный в определенных кругах как Костяная Пила. Я безусловно смотрела на картинки бесславной смерти горячо любимого сына Резника, лишь благодаря политическим связям своего отца он сумел увернуться от нескольких обвинений в убийстве.
Я внимательно всматривалась в эти снимки, ужасаясь диким преступлениям, в которых подозревали Алекса Резника, причем одни из них явно предполагали тошнотворный акт каннибализма. В одном из сопроводительных протоколов приводились слова, сказанные Резником-младшим: «Какое же это преступление, если они сами приходят к вам и соглашаются на то, чтобы их съели?»
Вынырнув наконец из бездонной ямы жизни самого настоящего монстра, мои глаза остановились на газетной вырезке с сенсационной статьей, в которой Григорий Резник предлагал целый миллион долларов вознаграждения за «сучек-амазонок», убивших его сына. В статье цитировалось высказывание Резника: «У меня есть кое-что на них, и да поможет мне Бог. Они должны знать, что я не успокоюсь, пока не посажу их на кол».
