– Конечно, Аглае нужно послать двоих, – ты слушаешь?
– Да.
– Вот она и подыскала этого Санина. Но чай он у нее в приемной пока не пьет…
Родионцев ворочается в постели, измаявшийся; когда вновь раздается звонок, он берет трубку, готовый сказать Вике, если это она, что он уже переболел и пусть она, Вика, не рядится в друзья и живет спокойно. И тут уже нет обиды, пусть хотя бы и вовсе не звонит, Родионцев ее поймет. Однако звонок – ошибка. Ошиблись номером. И с ночным неприятным ощущением, которое еще не определилось, он понимает, что Вика и не могла позвонить: Вика в поезде, они уж часа два как едут.
От случайного звонка проснулась и жена, она смотрит на Родионцева в свете ночника и переводит глаза с него на аппарат, ожидая чего-то дурного, может быть, известия о родителях: с момента, как Родионцева «отставили», жена уже не ждет от телефона ничего хорошего, приготовилась. Сцепление случайных обстоятельств в их жизни пойдет отныне намного бойчее. Есть ощущения, прояснить которые чувство не может, мысль почти не может, и только время и день за днем – могут, но тоже не до самой изнанки. Родионцев лежит в темноте опустошенный, но уже не мучающийся.
Деловой человек, он, разумеется, без труда представляет, как это было, он даже картинку видит (небольшой фильм), где Аглая Андреевна, уже решившаяся, звонит в отдел, в каком работает недавно к ним поступивший молодой Санин.
– Да, именно Санин. – Она (закурила сигарету) наскоро объясняет начальнику отдела, что директор едет в серьезную поездку на Староволжский завод и потому Санина, пожалуйста, отпишите на всю неделю – он будет сопровождать, он будет нам нужен.
– Почему он? – Начальник отдела, разумеется, никогда в жизни не станет перечить Аглае Андреевне, но пользуется минутой, чтобы полюбопытствовать.
– Таково мнение. – Аглая Андреевна любит ответить широко.
Начотдела молчит. Аглая Андреевна (затянулась сигаретой – отыграла паузу) теперь поясняет:
– Санин – человек общительный, такие нам понадобятся. Похлопотать, подсуетиться, развеселить словцом, короче – свита, вы меня понимаете?
– В общем, да.
– Слава богу.
– Кажется, это будет неплохая поездка с возвращением по Волге на теплоходе, а я туда не подойду? – пусть со смехом, но все же спрашивает начотдела.
– Виктор Васильевич! Там нужен мальчик на побегушках, а не солидный и уважаемый начальник отдела, бог с вами! – Аглая Андреевна (погасила сигарету) еще кое-что ему объясняет. А потом звонит в отдел, где Вика, выспрашивая ее тоже на неделю, – там уж знают наперед.
Родионцев не спит. Картинки перед его глазами теряют в пестроте и на некоторое время приобретают логику поиска. Вот купе, вот Вика: она спит под стук вагонных колес. На своей нижней полке рядом всегдашний термос. Родионцев из желтого как бы переходит в синий полумрак соседнего купе, отыскивает и видит этого Санина (лицо условно) – юнец сладко спит, как спят те, для кого начинается новая жизнь, и неважно, что поезд тряский и мотающийся на стрелках: тем слаще. Аглая Андреевна спит, конечно, у себя дома, но тут своеобразная тонкость: она не в поезде и в то же время она с ними (Родионцев пытается представить ее спящую, а затем, как в мифах, мчащийся за поездом ее образ), – боготворила в молодости директора, любила, и, стало быть, не просто секретарь, не просто помощник в сложной и деловой текучке, а женщина, которая и по сей день не прощает, если кто-то скажет о нем плохо, которая служит ему, мужчине, и по сей день в том лучшем и еще не до конца изжитом смысле, как служили женщины в дохристианской, в дохрамовой древности, и, по-видимому, неважно, что у Сергея Леонидовича торчит и завис живот, что отечное лицо и склеротические жилы, – для нее он красив, как Спартак, как римский гладиатор, как греческий олимпийский бегун. Аглая Андреевна спит дома и спит счастливая прежде всего потому, что дело делается: поезд мчит, вагоны грохочут, а значит, и во сне она ему служит.
Когда Сергей Леонидович, то бишь директор «Техпроекта», совершает визит-наезд или, скажем, визит-наскок (тут разница), он едет не просто так, а, как говорили в старину, обуреваемый чувствами (деловыми, конечно), и при нем они двое, Родионцев и Вика, тоже взволнованные, тонизированные, в одежде нарядные и броские, чтобы внушать уважение уже с расстояния. Иногда с ними напористый юрист, и тогда их трое, а в параллель едет, скажем, человек из министерства, с ним еще человека четыре, – и вот все семеро, быстро и с полуслова понимая друг друга, организуют: поезд и прибытие на перроне, номера в гостинице и насыщенную программу (деловую днем, развлекательную вечером), поездки по окрестностям, встречи, собеседования, а иногда и прессу. С инспектируемым учреждением они сносятся заранее, а те и рады-радехоньки (полное доверие, к тому же ассигнования!) встретить их, хотя и тут непросто: побаиваясь свежего глаза, некоторые предпочитают побольше толковать об обедах и ужинах, да ведь когда же и пообедать с размахом, если не на выезде, но и дело зовет, и не засидишься, командуя штатом стенографисток, машинисток и прочей деловой обслугой.
«Нет-нет, обедаем на заводе – вернемся лишь к ужину, тогда только Сергей Леонидович вас примет. Однако не более пяти минут…»
Или:
«Нет-нет, опоздали: советую ловить Сергея Леонидовича на платформе, да-да, когда он будет садиться в вагон; поймите: день у него расписан до предела…»
Адъютантская причастность к сиянию, пусть чужому и отраженному, причастность к власти и к суете людей (к их расталкиванию туда-сюда, в союзе с желанием принять нужных и отмахнуться от назойливо-бесполезных) – все это было не только сутью его, Родионцева, и страстью, но и как бы ответом, почему он в жизни этой, в сущности недолгой, лишь пересчитывает какие-то заурядные сметы (на уровне новичка), почему он сидит в солидном экспериментальном отделе, где и получает зарплату, инженерным работником нимало не являясь. Впрочем, сметы он считал добросовестно и был вне упреков. Не затягивал. Не подводил. Так было проще.
Он не спит, он думает о том, что сильное впечатление именно как рана: не слышишь, когда получаешь, зато уж теперь болит! Заснуть не давая, в окружающей ночной комнатной тьме перед ним плывут те светлые солнечные квадраты на паркете приемной и та роза, что цветет в своем левом углу без устали (вглядываясь, он видит два новых бутона на сносях. Что за цветок, ей-богу?!), – он видит, как баба Даша, технический работник, старуха, вносит поднос с пузастыми цветными чайниками, а затем в повторе он сам, Митя Родионцев, лицом еще весь светлый и свитский, с плащом на руке и с портфелем, входит быстро вернувшийся, а Аглая Андреевна, красивая и чуть усталая, сидит в кресле, призакрыв глаза…
Многочасовой сон ему уже и не нужен, глаза бы хоть сомкнуть, но нет, пустое бдение затянулось, это ясно. Он встает и подходит к окну. Когда он вглядывается в темень и в ночную редкую россыпь московских окон, мелькает мысль-предположение – мысль, что причины нет и что промаха тоже никакого нет, – из хора мальчиков сам собой уходит или изгоняется ломающийся басок. Утратившего блеск – хотя бы за счет седины, за счет посеревших щек и морщин, – его, Родионцева, попросту выкинули, выбросили на лестничную клетку, как выбрасывают ненужный старый шарф или старую перчатку, а даже и не совсем старую, но уже снашивающуюся. Тогда, конечно, и Вику тоже скоро… разрозненные перчатки не носят.
