Я постучал, поколотил, позвал, напряг ум и вспомнил, что сегодня суббота. Ждать до понедельника мне не хватало восточной ментальности. Мысль о бьющемся лбом баране тяготила литературным дурновкусием.
Я попинал дверь, рассчитанную на осаду монголов, и покричал, как выпь из колодца. А если музей и в понедельник закрыт, так мне что, с минарета бросаться?
Я полез обратно наверх. Косые тени крыли площадь. Бараны и люди продолжали свое столкновение умов. В сущности, до них было недалеко.
Я помахал руками. Никто в мою сторону не смотрел. Набравшись духу, я закричал неуверенно и негромко. Неубедительный звук растаял в пространстве.
Через пять минут я пел гамму, как погибающий кот на столбе. Борясь с застенчивостью и боясь задеть чувства верующих, каждый крик я издавал на ступеньку громче предыдущего, и тянул его сколько хватало дыхания. Я распинался над городом глухих.
С пятнадцатого вопля я научился опирать голос о диафрагму. Стыд исчез, как с голого в бане. К сороковому призыву я освоил верхние горловые рулады, потому что толстые голосовые связки были сорваны, и тонкий высокий вопль исходил явно звучнее сиплого рева.
Вот с этого минарета я и проповедовал, к восторгу слушателей внизу, что послужило причиной к приему на пиру и чуть не окончилось обрезанием. В наше время возрожденных религий меня бы точно забили камнями.
Наконец, на меня обратили внимание. Воззрились на явление в небе. По-моему, они были удивлены, и по-моему их удивление не носило агрессивный характер, а скорее даже благосклонный.
Барьер закрывал меня по плечи, и руками оставалось махать только вверх. Я солировал, как тенор в опере про тюрьму:
– А-а-аткро-оо-оо-ооййте две-е-е-е-е-еррь! – голосил я.
– Вы-ы-ы-пу-у-у-сти-и-и-те-е-е ме-е-еня-а-а-а!..
– Не-е-эээ ма-а-а-а-гуу-уу-уу выы-ыы-ыйй-ййй-ййй-ти-и-иии!..
Разносясь из поднебесья, с древнего и высочайшего минарета великого Хивинского ханства, согласные звуки терялись, и с ними исчезал смысл слов. Оставались лишь непрерывные гласные, переменной тональности и в верхнем регистре. В сочетании с воздеванием рук над головой это наводило мусульман на религиозные размышления.
Потом оказалось, что перед закатом пора готовиться к вечернему намазу, все старики помнили, хотя официальная власть категорически не рекомендовала религию, вплоть до расстрелов мулл в эпоху басмачества.
Меня выпустили, встретили, освидетельствовали на предмет национальности, вероисповедания и психического здоровья. Я мечтал познать древнюю и славную Среднюю Азию, и после совещания меня решили любить.
– Пойдем с нами, – сказали мне и повели глинобитным закоулками.
Над калиткой в стене висели ленточки и воздушный шарик. Игравшие в пыли дети приблизились и уставились. Вышел хозяин в поношенном пиджачном костюме на голубую майку и приветствовал, коснувшись кепки. Они поговорили по-узбекски и передали меня ему.
– У вас праздник? – спросил я. – Той?
– Праздник, – подтвердил он. (Той.)
– Мне неудобно, – сказал я. – Я без подарка. Может, я пойду?
– Гость в дом – аллах в дом, – сказал он.
Во дворе я мыл руки под рукомойником, а хозяин держал полотенце, и я вытерся серединой.
– А какой праздник? – любопытствовал я. – День рождения?
– День рождения, – согласился он.
В большой комнате сидели по периметру ковра человек сорок. Чистые принаряженные мужчины в белых нейлоновых рубашках. Хозяин указал место недалеко от себя. Я снял обувь у входа и сел, скрестив ноги, как все.
Сначала пили зеленый чай и ели конфеты, дешевую карамель. Я правильно поджал ноги, правильно держал пиалу, правильно молчал, слушая других, хотя явно не понимая; меня рассмотрели, одобрили и стали обращаться иногда по-русски.
Затем женщины подали водку и плов. Хозяин велел, двинув в мою сторону углом глаза, и перед всеми положили ложки. Восточный такт надо понимать. Но есть плов меня уже учили. Я тремя пальцами умял шарик риса вокруг кусочка мяса и послал в рот.
Водку наливали по полстакана, и непринужденность приходила быстро. Рядом со мной оказался студент из Ташкента, переводивший мне краткое содержание тостов и разговоров.
– А теперь разрешите сказать слово мне, – возвысил я голос. – Я предлагаю выпить за здоровье уважаемого хозяина этого дома и всей его замечательной семьи!
Меня одобрили шумно и растроганно, открыв в дикаре разумное существо.
Жена хозяина внесла на руках мальчика, великоватого для пеленок, лет девяти. Мальчик заплаканно улыбался. Гости зашумели, зааплодировали, чокнулись.
– Ну, за него, молодца! – по-русски сказал хозяин, все подхватили и выпили.
Я затеребил соседа-студента. Мальчику сделали обрезание. Это главный праздник – новый мужчина в семье. Старик в халате с тремя волосинами бороды – мулла.
«Московскую» вносили ящиками. Я не знал, что узбеки умеют столько пить под жирную еду. Оказалось, что уже поют.
Передо мной вплотную, лицо в лицо, сел ветхий аксакал с двухструнной домброй, а может, камузом. Он заблеял, задребезжал и запа́х прогорклым жиром. Все радостно закричали и захлопали. Студент перевел:
– Это уважаемый человек. Он пел специально для тебя. «Дорогой гость из далекой северной России, да поможет вам Аллах выполнить вашу пятилетку!»
Несмотря на алкогольный наркоз, я не мог столько часов сидеть по-турецки. Кряхтя под пыткой, я ерзал и елозил: вытянуть ноги перед собой есть знак величайшего неуважения к дому, с боков поджали соседи, а назад ноги не отгибаются. Я встал, меня поддержали и проводили во двор к удобствам.
В следующей сцене пира оказалось, что гости выстроились через двор до калитки, и хозяин одаривает уходящих сложенной пополам лепешкой, завернутой в кусок ситца.
– Это обычай. Еда и подарок в дорогу гостю, – пояснял студент. Он все время оказывался рядом.
В последнем мелькании клипа он вытаскивал меня из какого-то арыка и волок на себе в кромешной тьме, причем мы перелезали через изгороди и убегали от собак.
…Пробуждение было сильным. Близкая по тематике картина Верещагина называется «Смертельно раненный». Я сел, лег, застонал и стал молиться, что никогда в жизни не возьму больше в рот ни капли.
– Молишься, – сказал голос сверху. – Хорошо. Как себя чувствуешь? Не болит?
– М-м, болит… – подтвердил я.
Я лежал на деревянном настиле. Вокруг были стены ханской цитадели. Надо мной склонился сторож с кружкой воды.
– Мне все сказали, – он поддерживал меня и поил. – Народ на молитву звал. Аллаха любишь. Твой друг все рассказал. Откуда ты русский, а такой умный?
