– А еще?
– Это все!
Майор Тутов обрушивается на табурет. Он перепуган и раздавлен. Ремни перекручены, полевое пропотело.
– Сука, я застрелюсь… – говорит он, и дежурный вынимает у него из кобуры «макаров» и сует от греха себе в карман.
Короче. Он едет на полигон. Приходит с расчетом в парк. Водитель уже прогрел тягач. И!!! Вместо первого орудия первой батареи!!! Пустые колодки!!!
– Нету!!! Нигде!!!
– А дежурный по парку что?
– Ничего не видел!!!
– А ты… везде в парке смотрел?
– Обрыли!!!
Дежурный бледнеет. Его дежурство. Средь бела дня из парка исчезает орудие.
– Остаешься за меня! – бросает он и иноходью спешит с Тутовым в парк.
Офицерская служба – это перерождение гуманиста в головореза. Офицер упивается своим хамством и карает за невыполнение приказа любой ценой. Офицер – идеал мужчины: на все готов и ничего не ценит.
Через час возвращаются синие оба. По полку пополз слух.
Черт. Это длинноствольная противотанковая «рапира» Т-12. Новая. Считается секретной. Ко всему вдобавок.
Журнал записей дежурного по парку проверен. Парк проверен. Забор цел. Никто ничего не видел. Пушка испарилась.
Дежурный делает вдох-выдох и с обреченным мужеством звонит командиру полка. Выслушивает дребезг мембраны не дыша. Уходит с Тутовым в штаб для введения оглобли в организм.
Жара, солнце, мухи, звон. Я наблюдаю в стекло, как наш полковник семимильными шагами несется в парк и по бокам, герои на казнь, маршируют дежурный с Тутовым.
– Марсиане ее на воздушном шаре увезли, что ли… – недоумевает командир через час, истоптав дежурного по парку и пробежав вдоль ангаров и забора, как вынюхивающий пес в гону.
– Ё-Б Т-В-О-Ю Б-О-Г-А М-А-Т-Ь!!!!!!!!!! – заорал он в небеса и в ярости затопал ногами. Он был недоволен Всевышним.
А в десяти шагах за ним внимательно наблюдал наш особист, полковой уполномоченный армейской контр разведки. Орган, короче. На лице особиста большими буквами читалась возможность выловить шпиона и помочь своему продвижению по службе.
…В восемь вечера заступающий дежурный пошел со сменяющимся в парк. Актировать происшествие.
– Ну? – спросил он.
– Блядь… – сказал мой дежурный.
Пушка стояла на месте. На своих колодках. В чехлах.
Примчался Тутов, обнюхал свою пушку и завопил, как вурдалак на пункте переливания крови.
Пушку брал майор Степченков. Командир противотанкового дивизиона-2. Пострелять. Чтоб свою потом не чистить. Это ж морока! За один удар банника всем расчетом деревянный пыж пробивается по стволу на один миллиметр. Шесть метров: считай.
Полк у нас кадрированный. Солдат мало, офицеров много, техники до фига. По военным штатам он развертывается в арткорпус. Противотанковых дивизионов «рапир» – два.
– Если б на полигоне не бардак – я б тебе как раз успел привезти ее тепленькую! – горячился Степченков. – Тебе ж все равно потом чистить? А так – уже смазка снята…
Его собственная пушка, нетронутая с консервации, значилась в парковом журнале как вывезенная на полигон.
По выговору огребли оба. У маленького худенького хитрована Степченкова лысина от глаз до макушки пожелтела от унижения. А толстый Тутов лысину имел фигурную: по лбу и вискам кайма буйного черного волоса шириной в палец – а в середине голова вся голая, и вот она налилась малиновым цветом.
А ужас неземной, весь кошмар несказанный ситуации заключался в том, что старшим офицером первой тутовской батареи был я. С меня седьмая шкура. И пытаясь прогнать картины трибунала я щипал себя и колол во все места, и никак не мог проснуться от этого сна. А потом мне снилось, что все вот так хорошо кончилось. Чистый Мо Цзы.
Педококк
«Джефф, ты знаешь, кто мой любимый герой в Библии? Царь Ирод!» Я постоянно поминал эту цитату О. Генри, работая в школе.
В своей первой школе я выступал старшим пионервожатым. Я расчесывал на пробор длинные волосы и завязывал галстук под бородой. Комсомолки от меня балдели. Юный Маркс пришел полюбоваться на марксистских внучат.
Мысли об игре с пионерами в «ручеек» и проведении сборов казались мне настолько дикими, что директор выгнал меня за неисполнение обязанностей. На расставание я получил характеристику для тюрьмы и психоневрологического диспансера.
Зав РОНО постучал пластмассовой рукой в черной перчатке и дал мне следующую школу. Был закон: он обязан трудоустроить, я обязан отработать. «Вот вам по квалификации: литература в старших классах».
Месяц я сеял то самое разумное, доброе и вечное в каменистой пустыне, какую являли мозги моих питекантропов. Сущность как ученического, так и педагогического коллектива выразилась в удивительно сходных доносах. Одни ябедничали, что я много задаю, а другие сигнализировали, что я нарушаю программу и прививаю чуждые взгляды.
Зав РОНО исполнил номер на бис и постучал своей костяной рукой по столу. По выражению его лица казалось, что руку ему оторвали за то, что он совал ее куда не надо. Он ранено простонал и вместо расстрела подписал мое направление в группу продленного дня начальной школы. Ниже только уборщица.
Школе следовало присвоить имя Ивана Сусанина. Такого места на карте не было. Кругом раскинулись леса и болота, в которых маскировались военные объекты.
В деревянном домике помещались три класса. Три трудолюбивых божьих одуванчика честно делили ставку воспитателя. Мое явление они приняли как кару за то, что отвлекают свои учительские силы на картошку и поросят в домашних хозяйствах.
Мне нашли комнату в деревне. Я приходил в школу к часу. Половина школы оставалась на продленку: матери на скотном дворе, присмотреть некому. «А где твой папа? – Мой папа демобилизовался. – Мой тоже!» В часе ходьбы базировался вертолетный полк.
Сначала я их выгуливал, пресекая мелкие драки. За хулиганство можно было отобрать мяч и оставить бедолаг без футбола: они слушались.
Затем из сельской столовой за двадцать кэмэ привозили обед: по фляге с первым, вторым и компотом, и коробку нарезанного хлеба. Приехавшая тетка раскладывала порции в школьные тарелки: столовая была четвертой комнатой школы.
С обедами была беда. Дети сдавали по пятнадцать копеек на обед. Двадцать пять учебных дней в месяц, тридцать детей: мешок мелочи и мятых рублевок. Деньги собирались постепенно, а платил я по первым числам. То есть из мешка всегда можно было взять немного на выпить и закусить. И когда наступал день получки, я всю ее отдавал в детский мешок: покрывал долг. Таким образом, я работал как бы за бесплатно. В долговом рабстве у спиногрызов. Это раздражало.
