И ни одного богатыря не наблюдалось. Мужики как мужики: вид средний. Между вагонами забивают козла в диспетчерской, перекур перед нарядом:
– …так я сейчас бочку двести кило – хоп на горб: и пошел – только так!
В первый день мы вдвоем с Яном Воронелем забили в вагон шестьдесят тонн этих стяжек – на горбу. Никогда так явственно я не ощущал, что подыхаю. Все внутренние органы дрожали по отдельности. Сел после смены – и три часа встать не мог. Курил и дышал. Народ посмеивался:
– Первый день? Втянешься.
Когда тело еще помнит тренировки, где с партнером на плечах приседаешь, отжимаешься и ходишь гусиным шагом, то все кажется легко – пока не попробовал. Я пришел на Московскую-Товарную срубить деньжат по-быстрому. Но слухи, что платят ежедневно после смены, обманули. Пришлось ждать аванса и расчета, а где месяц – там и второй.
Бригада идет цепочкой по кругу: склад – вагон – склад. Работают поровну и поровну получают. Равный среди равных, ты упираешься, как вол двумя рогами.
Тачка грузчика короба не имеет, вместо него – поддон из стальной полосы с наклонным козырьком впереди. Козырьком подбиваешь под низ стопу ящиков, коро́бок или бочку, крюком «наливаешь» – кренишь сверху на тачку, ловишь равновесие и катишь по трапу. Кованый крюк с веревочной петлей в проушине висит на плече.
Под крышу вагона груз забивается элементарно. Скажем, обувь пакуется в фанерные ящики куб метр на метр, деревянные рейки по ребрам. Полста кило. Берешься с боков за верхние ребра, руками и спиной выдергиваешь его вверх-на-себя, на взлете поддаешь снизу коленом, ящик уже на уровне головы, и теперь толкаешь его руками вверх и чуть от себя, и он взлетает выше твоих вытянутых кверху рук и ложится на верх штабеля. И в этом абсолютно ничего трудного, только чуть-чуть сноровки: каждое движение прибавляется к предыдущему, разгоняя полет ящика.
С прочими грузами аналогично. Вот только пятидесятилитровые бутыли с фруктовой эссенцией, перевозимые в реечных рамах со стружками, требуют осторожности: не кантовать. Я одну разбил мимо трапа и перепугался вычета с бригады. Ни хрена: составили акт с кладовщицей, что лопнула от заводского брака тары и перепада температур.
– А ты уж и загрустил? Жаль вина давно не попадалось… с бракованной тарой.
Через полтора месяца я втянулся и отупел, как деревянный. Стал стучать в домино. Наилучшим отдыхом желалось выпить и полежать. Особенно после ночной. И денег всегда до фига!
Когда кореша на станции предложили мне аристократическое место кладовщика в камерах хранения вокзала – сто двадцать плюс столько же чаевых и ничего не делать, – я понял, что пора сваливать.
ЖБК-4
Труд был делом доблести и геройства. Иногда не без того.
Еще в школе меня болезненно огорчили строки Александра Блока: «Работай, работай, работай, / ты будешь с уродским горбом / за долгой и честной работой, / за долгим и честным трудом». Честно это да, но долго ни в коем случае! Жизнь коротка – мир велик.
Нигде я не зарабатывал двести рублей с такой легкостью, как на железобетонном комбинате. Он располагался за Обводным на улице Шкапина. Десятилетия спустя этот пейзаж снимали как Берлин 45-го года. Все выглядело так, будто район бомбили по ночам.
Бесконечный пролет формовочного цеха гудел, вибрировал и дрожал. Мостовой кран носил чугунную форму под высотным потолком. Сырые бетонные секции труб и мостовых опор сохли ровными рядами в уходящей перспективе.
А мы квасили! Ударно перевыполняли план по потреблению косорыловки. Вот в этом и заключалось геройство – не упасть и не попасть куда не след.
Вот здесь меня чуть не расплющило в донельзя буквальном смысле.
Вообще все было обычно. К десяти утра скинулись по рублю и сгоняли Саньку за двумя фугасами. Ирка спустилась из кабины раздатчика, и мы выпили впятером. Потом Володька сбегал в раздевалку и принес из своего шкафчика бутылку водки, припасенную к обеду. Андрей отошел к дальнему столу, в смысле вибростолу, и одолжил ноль пять портвейна до завтра. Не сбегавшим остался один я, кто и притаранил «Московскую» и два пива на остатки мелочи. Видимо, пиво оказалось лишним.
«Но процесс!..» – сказал поручик. Все дело в процессе. Его необходимо описать. Он несложен. Ремеслу бетонщика можно обучить шимпанзе в течение часа.
На вибростол кран опускает чугунную ванну три на два метра, с конфигурацией выступов внутри. Вчетвером помещаем в ванну арматуру – как ажурный матрас, сваренный из стальных прутьев. В отверстия бортов ванны суем «закладные» – стальные цилиндры вроде обрезков лома, они входят меж прутьев арматуры, оставаясь торчать шляпками снаружи. Потом за прави́ло подводишь раструб раздатчика, машешь в кабину наверх: сверху в ванну выливается доза бетонного теста.
Вот! Потом ручным электрокраном цепляешь стальной поддон из стопы рядом, и накрываешь поддоном ванну – дном кверху. А потом все вчетвером стягиваем ванну с поддоном шестью струбцинами – по три слева и справа. Надеваешь струбцину петлями на крюки и завинчиваешь вплотную. Кнопка стола: три минуты вибрации, смерть мозгу.
Все. Весь труд с премудростями. Кран уносит ванну в дальний конец, а по пути она в воздухе оборачивается на сто восемьдесят градусов – поддоном книзу, ванной кверху: так отцентрована. И один идет по цеху за ней. Когда кран опустит ее – этот один развинтит и снимет струбцины и вытащит закладные, и понесет подмышками обратно.
А кран поднимет освобожденную ванну, она в воздухе снова повернется емкостью кверху – и все по новой. Цикл. (Мотоцикл цикл-цикл, а старушки больше нет!)
Теперь вы можете работать формовщиком, вы все знаете.
На трезвую голову большинство работ занудно. Чтоб занять себя, мы пьем. Тем более что пока кран носит ванну туда-сюда, да пока грохочет вибростол, – почти все время делать вообще нечего.
Итак.
Трехтонная чугунная ванна плывет в воздухе, и в ней полторы тонны бетона. А внизу иду я, чтобы в дальнем конце цеха развинтить струбцины и вынуть закладные. С чем пойду обратно.
Я думаю с удовольствием о двухсотрублевой зарплате, о душевном покое и о социальных преимуществах пролетариата. И иду. А пролетариат, кстати, мне в спину еще и какие-то теплые слова говорит. Это прямо умиляет. Выпили – и выказывают любовь друг к другу. И я оборачиваюсь, чтоб тоже сказать им что-нибудь приятное.
И вижу с удивлением их грубые лица и грубые слова на губах. Именно вижу, а не слышу, потому что в формовке прочно глохнешь. А руками они машут непонятно, причем как-то вверх.
Я перевожу глаза вверх, и вижу, что на меня падает ванна.
Вообще под ней ходить нельзя. Надо в пяти метрах сбоку. За это расписывались в технике безопасности. Но человек идет по прямой. Такова его историческая сущность.
А ванна уже повернулась, раззявилась от поддона, с другой стороны струбцины слетели, и все это близится на меня.
