Особой ненавистью пользовались двое мужчин – баянист и физрук. По нашему мнению, они крыли всех вожатых и воспитательниц.
А вот чай давали несладкий. Дежуря по кухне и убирая посуду, мы хлебнули из воспитательского чайника. Гады хлестали сироп!
Короче, лето псу под хвост. На косяке двери мы резали дневные зарубки до дембеля. Когда на утренней линейке мы с Сашкой развернули и подняли плакат «ДМБ неизбежен!», директор чуть с трибуны не свалился.
Утренний развод
Занятия в первую смену начинались с восьми.
Без двадцати пяти семь под подушкой звонил будильник. И всю жизнь самый тоскливый для меня звук депрессии – это звонок будильника.
Зимой – еще ночь. С учетом декретного времени – пять часов ночи на самом деле. Самый минус суточной физиологии. В это время умирают больные и рождаются дети. Самая низкая температура тела, медленный пульс, обмен веществ и давление на минимуме, реакции ослаблены. Мозг тормозит. Собачья вахта.
Я делал зарядку, бил гантелями по пальцам и просыпался. В животе ныло предчувствие бед. Я давился завтраком. Жизнь угнетала.
Ниже минус сорока занятия отменялись. Но это официально, по областному радио. А на самом деле ходили в школу. Иначе сидеть дома весь январь.
Суешься в ледяную тьму. Вдыхаешь стоячий колкий мороз. Нос слипается. Потекло по губам. Шморгаешь.
Сутулишься и шаркаешь в космической мгле под звездами. Иногда дышишь в варежку, грея немеющий нос. Опущенные уши шапки в инее от дыхания.
Невдалеке начинают проявляться черные силуэты. Они движутся в том же направлении. Сутулятся, шаркают, шморгают, молчат.
Чем ближе к школе, тем гуще поток. Хмурая толпа течет по непроглядной улице, сопит, пускает пар из ноздрей. Редкий кашель слышен далеко.
В школе уже светло, и тепло, и суета, и понемногу все просыпаются, и тоска отступает, и начинается жизнь, которая с солнцем закипит к концу занятий, зазвенит, заорет и радостно повалит по домам, с шутками и тычками, в ярком свете, по морозцу, поесть и заняться своими делами.
Но эти утра… Черное безмолвие, морозные звезды, угадывающиеся во мраке фигурки, шарканье и сопенье сутулой массы, парок дыхания и тоска, тягучая смертная тоска под сердцем.
Суки они со своим декретным временем и расписанием.
Куба си!
Как мы любили Кубу! Аж пищали, так любили. Какие барбудос, какие ножки, какая музыка: Остров Свободы! Патриа о муэрте!
Тут на Кубе высаживаются гусанос, и все трепещут: выживет ли молодая революция и ее красавцы-вожди?
Тут приходит в школу некто суровый – директору:
– Поведешь школу на митинг?! Снимай с занятий!
Наш Александр Павлович с костылем вогнал бы в страх одноногого Сильвера:
– У меня программа. Учебный процесс. Конец четверти. Школу не сниму. Что? Не разводите мне демагогии!!!
И школа разочарованно училась. А я сбежал на митинг. Родители осуждали даже Хемингуэя: он не поддержал кубинскую революцию!
На пустыре ветер нес песок. Слова из мегафона срывались в сторону. Толпа оказалась небольшой и стояла бессмысленно.
– …наш маленький степной городок!.. в поддержку свободы!.. руки прочь!.. братский народ!.. обуздать агрессора!..
Я постоял за взрослыми спинами минут двадцать. Интересно не стало. Чем это все могло помочь столь далекой Кубе в ее борьбе против интервентов-контрреволюционеров, было абсолютно неясно.
– Был на митинге солидарности с Кубой! – объяснил я назавтра, презирая всю школу.
Классная вздохнула и не записала мне в дневник замечание за уход с уроков.
Больше ни на одном митинге в жизни я не был.
Гагарин
Первый космический спутник открыл новую эру в школьных головах также. Фантастика Беляева сбывалась и устаревала. Звезды были близко, и мы летели впереди всех.
И тут влетает на алгебру ботаничка с ошарашенно-счастливым не своим лицом:
– Человек полетел в космос! Наш! Гагарин!
Мы переглянулись. Чо, правда? Ишь ты. Здорово, конечно.
Наши учителя возбудились больше. Ботаничка дергается и восклицает. Математичка цветет. В коридоре гам. Александр Павлович стучит костылем и плачет. Он был суровый одноногий фронтовик, в случае счастья или огорчения он всегда плакал.
С уроков нас не отпустили, но настроение царило праздничное. Двоек не ставили!
Родители вдохновенно обсуждали подробности. Возникали компании выпить за это дело. Все дела пускались побоку.
В нашем пионерском возрасте мы, переустроители прекрасного будущего мира, приняли событие как классное, но естественное. И вот что я вам скажу. Никогда, никогда не было в стране и народе такого чувства объединяющего исторического оптимизма, как в те годы начала шестидесятых. Страна и будущее принадлежали нам. Нам всем, здесь и сейчас.
Комсомол
Секретаря Борзинского райкома комсомола звали Серега Востриков. Он был маленький, крепкий, уверенный и гонял по степи на тяжелом мотоцикле «Урал» без коляски.
Кончался седьмой класс. Общий прием планировался осенью. Я не дотерпел. Писал заявление, носил характеристику и стучал в двери. Четырнадцать исполнилось? Добился того, что сейчас в коридоре райкома я сидел один такой из всех седьмых.
– Поздравляю! – сказал Востриков, вручая комсомольский билет, и пожал руку крепко, как мужчина мужчине, и посмотрел в глаза с серьезной улыбкой, как свой на своего, и обращайся на ты, здесь комсомол, а не бюрократы. Мы равны.
Вот комсомольских значков в райкоме не было, и в магазине не было, и друг подарил мне значок своей старшей сестры, она училась в Чите в институте, они там значки не носили, студенты, свои дела.
Тот, кто не читал в детстве «Военную тайну», и «Как закалялась сталь», и «Молодая гвардия», и «Сердце Бонивура», это не поймет. И кто не смотрел в шестом классе «Добровольцев» и «По ту сторону», «Жестокость» и «Чапаева», тоже не поймет. Кто не слышал в правильное время: «Забота у нас такая, забота наша простая, жила бы страна родная, и нету других забот…» И не слышал: «Дан приказ – ему на запад, ей в другую сторону…» Эпоха и возраст резонировали строкам: «У власти орлиной орлят миллионы!..» Душа резонировала. Или нервы.
Юности потребен идеал. Причастность к великим делам во имя великих целей. И стремление ее заполняет форму того идеала, который создан и поставлен идеологией общества. Монах, рыцарь, завоеватель, революционер, СС, комсомол, Гринпис – лишь разные формы реализации единого идеализма и единой энергии юности.
Разные эпохи и общества персонифицируют идеал человека в разных социальных фигурах. Но свойства и характер этих фигур всегда одни и те же. Мужество, благородство, патриотизм, верность, самопожертвование, сила и вера.
