– Назначьте мне время, – потребовала она. –
Но как можно скорее. Это очень важно. Это касается Ленечки.
– Подождите, пожалуйста.
Он зажал трубку коленями, чтобы полностью закрыть микрофон,
и потянулся к внутреннему телефону, который тоже выходил на городскую линию,
если набрать 8.
– Настасья? – торопливо проговорил он. – Ты
можешь приехать ко мне в прокуратуру? У Параскевич-старшей что-то срочное.
Хочу, чтобы ты тоже послушала. Оперативка? Ах ты, дьявол, я и забыл. Так когда?
К двум? Ладно, я ее на два часа приглашаю. Да, Настасья, ты Светке позвони,
Касьяновой. Она сильно ругается. Нет, не убьет, она в курсе твоих
неприятностей. Все, пока.
До двух часов дня Константин Михайлович должен был успеть
переделать многое – провести назначенные допросы и очную ставку, закончить
обвинительное заключение по одному делу и сформулировать вопросы экспертам по
другому, а также написать бумагу о продлении срока предварительного
расследования по сложному делу о тройном убийстве и подписать ее у прокурора.
Неплохо было бы еще и поесть, но времени уже не оставалось. Возвращаясь в свой
кабинет без пяти два, он увидел Настю, сиротливо сидящую в коридоре рядом со свидетелями
и потерпевшими, вызванными к другим следователям, чьи кабинеты находились
рядом.
– Давно ждешь? – спросил он, отпирая свою дверь.
– Давно, – ответила Каменская каким-то усталым и
безразличным голосом.
Константин Михайлович обернулся и поглядел на нее более
внимательно. Под глазами глубокая синева, кожа не белая, как обычно, а
серовато-прозрачная.
– Что с тобой? Болеешь? Грипп подхватила?
– Переживаю, – коротко ответила она.
– Из-за Исиченко?
– Да.
– Испугалась? Или вину чувствуешь?
– И то и другое.
– Это ты напрасно. Ты что, давила на нее? Угрожала?
– Да бог с вами. Она пришла и прямо с порога заявила,
что хочет признаться в убийстве Параскевича. Я ей не поверила, стала задавать
уточняющие вопросы, затем попросила написать все собственноручно. Она была
абсолютно спокойна, не плакала, не кричала, даже, по-моему, не нервничала.
– Кто-нибудь был при этом? Свидетели есть?
– Нет, но я записывала весь разговор на магнитофон.
– И на магнитофоне все именно так, как ты мне
рассказываешь? Тихо, спокойно, без истерики, слез и запугиваний?
– Можете послушать.
Она вытащила из сумки кассету и протянула Ольшанскому.
– С собой носишь? – усмехнулся он, забирая кассету
и засовывая ее в ящик стола.
– Знала, что вы будете спрашивать. Так лучше уж сразу
дать вам послушать, чем три дня доказывать, что я не верблюд, не дура и не
сволочь.
Голос ее подозрительно зазвенел.
– Ну, тихо, тихо, ты что, в самом деле, –
успокаивающе произнес следователь. – Ну-ка возьми себя в руки, сейчас эта
курица придет. Ты же знаешь, я тебе верю, я тебе всегда и во всем верил, даже в
те давние времена, когда мы еще ссорились и дулись друг на друга. Параскевич
уйдет – и мы с тобой вместе послушаем, что рассказывала Исиченко. Водички
налить?
Настя молча кивнула, сжимая крепче зубы, чтобы не дать волю
слезам. Сегодня утром на Петровке она успела поймать несколько косых взглядов,
брошенных в ее сторону, и поняла, что разговоры уже идут, и весьма активно.
Событие само по себе из ряда вон выходящее, а тут даже не скоропостижная
смерть, а самоубийство. О чем это говорит? Да о том, что Каменская довела
несчастную женщину. Сегодня ей уже пришлось написать объяснение и выдержать не
самый приятный разговор с генералом. Хорошо, что Колобок-Гордеев пошел с ней к
руководству, в его присутствии ей было не так тяжело.
– С вами, Каменская, мы живем как на пороховой
бочке, – говорил генерал. – Вы только-только вылезли из одного
служебного расследования и тут же угодили во второе. Если вы будете приносить
нам одно чeпe за другим, нам придется подумать над вашим трудоиспользованием.
Хорошо еще, что Ольшанский не сомневается.
Галина Ивановна Параскевич снова опоздала, на этот раз на
пятнадцать минут. Лицо ее было злым и надменным, словно она явилась в стан
врагов на переговоры.
– Вчера ко мне явился некий журналист и попросил
рассказать о Лене, о его жизни и его книгах. Я поинтересовалась, чем вызвано
внимание к моему сыну. И вы знаете, что он мне ответил? Оказывается, у Лени
осталось несколько неопубликованных рукописей, и его вдова продает их издателям
за баснословные деньги. Одну рукопись она продала за двадцать пять тысяч
долларов, другую – за тридцать пять. И есть еще неcколько. Полагаю, она их
продаст еще дороже.
Ольшанский молчал, терпеливо ожидая, когда Галина Ивановна
перейдет к главному.
– Вы можете себе представить? – продолжала
та. – Она собирается наживать капитал после Лениной трагической смерти.
Она наживается на его имени.
– Я не понимаю, почему вы пришли с этим ко мне, –
спокойно ответил следователь. – Вы видите в этом какую-то связь с убийством
вашего сына?
– А вы не видите? – вскинулась Параскевич.
– Нет. Я не вижу.
– Очень жаль. В таком случае придется вам открыть
глаза. Леня был мягким, интеллигентным мальчиком, он вообще никогда не думал о
наживе, корыстные мотивы были ему чужды. Он был весь в искусстве, в творчестве,
в своих книгах, он жил этим и ради этого. А эта ненасытная самка не желала
мириться с тем, что Леня отдает свои книги издателям за бесценок. Она всегда
хотела иметь много денег, очень много, вы даже представить себе не можете, до
какой степени она корыстолюбива и расчетлива. Я уверена, это она убила моего
сына, чтобы беспрепятственно распоряжаться его творческим наследием. Она
дождалась, когда Леня напишет несколько новых вещей, возможно даже, она сама
уговорила его сделать это под каким-то надуманным предлогом и избавилась от
моего мальчика.
Галина Ивановна расплакалась и полезла за платком.
Ольшанский молча налил воды и протянул ей стакан, не пытаясь успокаивать и не
произнеся ни одного сочувственного слова. Настя видела, что он буквально кипит
от негодования, но пока еще сдерживается.
– Не нужно так плохо думать о своей невестке, –
сказал он, когда Параскевич перестала плакать. – Она не убивала вашего
сына.
– Откуда вы знаете? – всхлипнула женщина. – Я
уверена, что это сделала она.
– Галина Ивановна, она этого не делала, уверяю вас. У
меня есть собственноручное признание убийцы, это совсем другой человек.
– Значит, вы нашли его? – Слезы на лице Параскевич
мгновенно высохли. – Кто он? Кто этот подонок?
– Я пока не могу этого сказать. Существует тайна
следствия, и разглашать ее не положено.
– Но я мать! – возмутилась она. – Я имею
право знать, кто убил моего сына. И вы обязаны мне сказать имя убийцы.
