– А вас не насторожили слова Евгения о том, что Борис
больше не будет доставлять вам неприятности?
– Честно признаться… – Она слабо улыбнулась, как-то
робко и стыдливо, – я обрадовалась в тот момент. Я ведь, дурочка, думала,
Женя имел в виду, что наконец на мне женится. Тогда Борис уже не сможет
рассматривать меня как временную бабу, кочующую по богатым мужикам.
– Наталья Михайловна, вы знаете соседа, у которого
собака по кличке Лорд?
– Конечно. Вы имеете в виду того, который видел Женю?
– Именно его.
– Игорь Тихоненко. Он живет этажом ниже.
– А того, второго, который видел, как Евгений
возвращался домой?
– Нет, этого не знаю. Фамилию помню – Пригарин.
– А откуда он взялся? Тоже живет где-то поблизости?
– Нет, он там случайно оказался. Об убийстве
Красавчикова и аресте Жени газеты через два дня раззвонили, да и по телевизору
показывали, как Женю в наручниках ведут. Пригарин его узнал и сам пришел в
милицию.
– Неужели он мог глубокой ночью так хорошо рассмотреть
лицо вашего мужа, что через два дня узнал его на экране телевизора? –
усомнился Стасов. – Что-то мне слабо верится.
– Вы знаете, я еще тогда, год назад, об этом подумала.
Мне тоже это странным показалось. А потом все разъяснилось, к сожалению. Вы
видели, какой у нас внизу огромный холл? Он круглосуточно освещен. Пригарин
видел Женю через окно, он как раз в это время мимо нашего подъезда проходил, а
Женя замешкался, стал вынимать ключи и зачем-то полез в почтовый ящик. Я тоже
сначала надеялась…
– У адвоката сомнений не возникло в части опознания?
Видите ли, Наталья Михайловна, если этот Пригарин видел вашего мужа по
телевидению, то это уже повод для разговора. Кого он в результате опознавал?
Мужчину, которого якобы видел в подъезде, или мужчину, которого видел по
телевизору?
– Да, адвокат пытался на этом сыграть. Но ничего не
вышло.
– Почему?
– Потому что, когда Женю арестовали, он вышел из дома в
пальто и в шапке, а Пригарин описал другую одежду, как раз ту, которую потом на
экспертизу забирали и которую другие свидетели описывали. Ведь если бы он видел
Женю только по телевизору, он не смог бы этого сделать, правда?
– Правда, – вынужден был согласиться Стасов.
Да, плохи дела. Ничего тут, похоже, не выкрутить. Одна
надежда – попытаться доказать недобросовестность свидетелей. Правильные
показания им могли подсказать, но для этого нужно было их как минимум уговорить
солгать на следствии и на суде. И речь ведь идет не только о тех двоих, которые
видели Досюкова возле дома, но и о тех, которые видели его возле ресторана и
слышали, как Красавчиков назвал имя убийцы. А среди них – и работники милиции,
и врачи. Не слишком ли много? Конечно, нет ничего невозможного, подкупить можно
любое количество людей, но все равно в их показаниях будут разногласия. А в
этом деле их, похоже, нет. И потом, для такой мощной комбинации нужны огромные
силы и огромные деньги, иными словами, если Досюков невиновен, то в его
осуждении должна быть заинтересована целая организация. И что же, такая
организация существует, у нее есть какие-то счеты с Досюковым, а управление по
организованной преступности ничего об этом не знает? Лихо. И совершенно
неправдоподобно.
* * *
Со Светланой Параскевич следователь Ольшанский беседовал
один, без Насти. Светлана казалась ему спокойной и уравновешенной женщиной, и
для разговора с ней помощники ему были не нужны.
Поводов для беседы было два – самоубийство Людмилы Исиченко
и недавний визит Галины Ивановны.
– Светлана Игоревна, я попал в весьма затруднительное
положение. Нашелся человек, который признался в убийстве вашего мужа…
– Кто? – нетерпеливо перебила его Светлана. –
Кто он?
– Это женщина. Та самая Исиченко, которая требовала,
чтобы вы уступили ей Леонида.
– Не может быть, – изумленно протянула она. –
Она же сумасшедшая.
– Ну почему не может? Вы что же, думаете, сумасшедшие
не совершают преступлений? Еще как совершают, да такие, что нормальному
человеку и в голову не придет.
– Но я не понимаю… – Светлана развела руками. –
Она же хотела, чтобы Леонид ушел к ней, бросил меня. Зачем же ей его убивать,
если она хотела с ним жить? Нет, не верю.
– Вот об этом я и хотел с вами поговорить. Видите ли,
Исиченко утверждает, что Леонид сам ее попросил сделать это.
– Сделать что? – не поняла Светлана.
– Застрелить его.
– Как это? Почему?
– Вот я и хочу, чтобы вы помогли мне разобраться, может
ли такое быть.
– Да не может этого быть! – нервно выкрикнула
она. – Да, она сумасшедшая, но Леонид-то нормальный! Что за чушь вы
городите?
– Успокойтесь, Светлана Игоревна, я ничего не
утверждаю, я только хочу разобраться. Вы не допускаете мысли, что ваш муж хотел
уйти из жизни?
– Нет.
– И все-таки… Припомните, не был ли он подавленным в
последнее время перед гибелью, не говорил ли, что ему все опостылело, надоело,
что он устал, не знает, что и как делать дальше?
Светлана молчала, низко опустив голову и сосредоточенно
разглядывая круглые следы от стаканов, навечно отпечатавшиеся на приставном
столике для посетителей. Ольшанский терпеливо ждал, он по опыту знал, как
нелегко людям бывает признавать, что их близкие ушли или хотели уйти из жизни
добровольно. Одно дело – убийство, когда виноват кто-то чужой. И совсем другое
– самоубийство, когда винить некого, кроме самого себя, потому что не смог
вовремя разглядеть душевную травму у человека, который рядом с тобой, не
обратил внимания на его депрессию, не придал значения каким-то словам. Ты сам
виноват, потому что был глух и слеп, груб и жесток, совершил подлость, обманул,
предал. Ты или сам довел человека до самоубийства, или не сумел предотвратить
беду. В любом случае не виноват никто. Только ты.
– Я, наверное, должна вам рассказать всю правду, –
наконец сказала она, поднимая глаза на следователя. – Тем более что
недавно ко мне приходила свекровь, и ей я уже сказала. Так что вы все равно
узнаете. Дело в том, что…
Она снова запнулась и умолкла. Ольшанский не стал ее
торопить.
– Одним словом, все эти любовные романы написаны мной.
Не Леонидом, а мной. Но мы с самого начала решили, что будем пользоваться его
именем. Так лучше для рекламы. Женских романов, написанных женщинами, пруд
пруди. А мужчин, которые умели бы сочинять романы для женщин, по пальцам
перечесть. У нас в России нет ни одного. Вы понимаете, что я хочу сказать?
– Да-да, Светлана Игоревна, я понимаю, – быстро
сказал Ольшанский, с трудом скрывая изумление. – Продолжайте, пожалуйста.
– Ну вот. Сначала нас все это ужасно забавляло. Мы так
хохотали, вспоминая, как интервью у Лени брали, как издатели с ним
разговаривают, как девочки в этих издательствах на него с обожанием смотрят.
Телевидение, радио и все такое. Смешно было. А в последнее время Леня стал
раздражаться из-за этого. Говорил, что чувствует себя вором, укравшим чужую
славу. Говорил, что ему стало невыносимо корчить из себя гениального литератора
и знать, что на самом деле перо у него корявое и сочинять он не может. Его это
очень угнетало.
