– Стыдно? – рассмеялся он. – Светка, я тебя
обожаю за твою неизбывную веру в хорошее. Тебе покажи маньяка, на руках
которого кровь сотни невинных младенцев, ты и про него скажешь, что его,
наверное, в детстве обделили любовью и заботой, что мать больше любила младшего
братика, чем его, поэтому он через всю жизнь пронес ненависть к маленьким
мальчикам. Твоя любимая свекровь никогда не будет стыдиться того, что делает
сегодня, и не надейся. Но она, наверное, сильно удивилась бы, узнав, что ты
пытаешься ее как-то оправдать. Она ведь уверена, что ни в каких оправданиях не
нуждается.
Светлана помолчала, потом тихо сказала:
– Откуда в тебе столько злости? Раньше ты не был таким
безжалостным.
– Я изменился? – спросил он надменно, и Светлана с
болью отметила, что раньше никогда не замечала у него этого надменного,
холодного тона.
– Да. Ты изменился. Очень изменился. Я даже не
подозревала, что ты такой.
– Какой же?
– Холодный. Безжалостный. Циничный.
– Глупости, Светик. Тебе показалось. Просто ты
чрезмерно сентиментальна и жалостлива, а я разумно расчетлив и справедлив, но
тебе моя рассудительность кажется жестокостью и холодностью в силу того, что ты
сама слишком эмоциональна. Еще раз повторяю, сумасшедшая Людмила заслужила свою
смерть, потому что осмелилась поднять руку на тебя, на женщину, которую я люблю
больше жизни.
Светлана не ответила, и остаток пути они проделали молча.
Высадив его возле его дома, она не стала, как обычно, ждать, пока он войдет в
подъезд, а тут же тронулась и быстро набрала скорость. На душе у нее было тяжко
и очень тревожно. Впервые за много месяцев она вдруг усомнилась в том, что
поступает правильно. Тут же на память пришли слова Виктора Федоровича: хирург,
сделав операцию, уже не имеет права сомневаться в том, нужно ли было ее делать,
а должен думать о том, как выходить больного. Что ж, операция сделана,
вырезанный и выброшенный орган обратно не вошьешь, и теперь начинается долгий и
сложный этап выхаживания. Тот же Виктор Федорович говорил, что сделать операцию
– не фокус, а вот выходить послеоперационного больного – это уже задача
посложнее, она требует терпения, внимания, квалификации. Светлана тогда не
связала его словa с той ситуацией, в которой оказалась сама, потому что ее
собственная операция требовала длительной и тщательной подготовки и про нее
никто не смог бы сказать, что это «не фокус». А оказалось, что
послеоперационный период – еще сложнее, еще тяжелее и требует еще больше
душевных сил, чем сама операция. Светлана была женщиной сильной и знала, что
вынесет все тяготы этого непростого периода, но сейчас впервые она
засомневалась в том, что игра стоит свеч.
* * *
Работая на Наталью Досюкову, Стасов решил все-таки снова
повидать всех свидетелей, на показаниях которых было выстроено обвинение
Евгения Досюкова в убийстве Бориса Красавчикова. Их набралось одиннадцать
человек. Впрочем, Стасов не исключал, что на самом деле их могло быть и больше,
просто только одиннадцать были вызваны в суд. Пока что у него на руках была
только копия приговора, а потом, может быть, придется залезть и в само уголовное
дело.
Итак, дама, выходившая из ресторана «Лада» вместе с
Красавчиковым, швейцар-охранник, еще двое посетителей ресторана, выскочившие на
улицу, услышав отчаянный вопль дамы, – это четверо. Три работника милиции
и два медика «Скорой помощи» – пятеро. И еще двое – Игорь Тихоненко, хозяин
страдавшего поносом дога по кличке Лорд, и некто Пригарин, кинувшийся выполнять
свой гражданский долг, увидев арестованного убийцу по телевизору. Итого –
одиннадцать душ.
Проще всего было «достать» милиционеров, поскольку они
должны были работать в одном месте, раз вместе выехали на место происшествия.
Надежды Стасова оправдались, но лишь частично. Все трое милиционеров, которые
приехали по вызову к ресторану «Лада» и были допрошены в судебном заседании в
качестве свидетелей, действительно год назад работали в УВД Центрального округа
Москвы, а сейчас в округе остался только один из них. Второй перевелся в
Юго-Западный округ, потому что там ему пообещали помочь с жильем. («Может, и не
наврали, – подумал Стасов, – в южной части еще идет строительство, а
в Центральном округе хрен чего получишь, там один квадратный жилой метр стоит в
десять раз больше, чем на окраине».) Третий милиционер вообще уволился из
органов и процветал в качестве юрисконсульта в какой-то фирме.
У Стасова ушло два дня (а точнее – два вечера, поскольку
днем он должен был отрабатывать зарплату в «Сириусе») на то, чтобы разыскать
всех троих. Все они дружно утверждали, что к моменту их приезда на месте
происшествия находились лежащий на тротуаре Красавчиков и около него женщина и
трое мужчин, один из которых был швейцаром ресторана «Лада», а двое других –
посетителями того же ресторана. Потерпевший был в тяжелом состоянии, но в
сознании. На вопрос «Вы знаете, кто в вас стрелял?» он ответил тихо и с трудом,
но совершенно отчетливо: «Досюков… Женя… Евгений… Досюков».
Женщина и мужчины тут же подтвердили, что те же самые слова
он уже произносил несколько раз до приезда милиции.
После милиционеров Стасов принялся за врачей, поскольку они
тоже должны были быть с одной подстанции. Так и оказалось. То ли у медицинских
работников текучесть кадров меньше, чем в милиции, то ли Стасову просто
повезло, но оба – врач и фельдшер – по-прежнему работали вместе. И никаких
признаков того, что им кто-то заплатил за ложные показания, Стасов не углядел.
Злые на весь мир, нищие и в то же самое время веселые и любящие пропустить
стаканчик-другой, они, не колеблясь, подтвердили то, что было записано в
приговоре. Да, они приехали к ресторану «Лада», забрали оттуда мужчину с
огнестрельным ранением, который скончался по дороге в Институт Склифосовского,
но до самого конца был в сознании и отвечал на вопросы работника милиции,
поехавшего вместе с ними.
– Какие вопросы задавал работник милиции, не помните?
– Да в основном одни и те же. Кто в вас стрелял? Почему
он в вас стрелял?
– А что Красавчиков отвечал?
– Имя называл. И все удивлялся: за что, мол, он меня?
– А можно в прямой речи, а не в косвенной? –
попросил Стасов.
– Можно, – добродушно согласилась врач, толстая
немолодая женщина с обвислыми щеками и удивительно сильными руками. –
Значит, так примерно: «Женька, Досюков Женька. Господи, за что? За что? Женька,
за что?» Вот так и бормотал всю дорогу, пока не помер. Не довезли мы его.
– Так, может, бредил он? – предположил
Стасов. – Вам не показалось?
– Нет, – вступила в разговор тоненькая фельдшерица
с явными признаками раннего увядания на лице. – Милиционер ему и другие
вопросы задавал, адрес спрашивал, имя его собственное, потерпевшего то есть,
день какой, число, с кем был в ресторане. И он все ему сказал правильно.
Милиционер-то, видно, грамотный был, тоже стал проверять, не бредит ли раненый.
При таком раскладе пытаться найти что-то особенное,
разговаривая со швейцаром, двумя посторонними посетителями ресторана и знакомой
Красавчикова, было делом бесперспективным. Но Стасов в силу природной
добросовестности их все-таки разыскал, потратив на это еще три вечера. И ничего
нового не услышал.
