Ольшанский постоял немного на тротуаре, глядя вслед
удалявшейся машине академика Зафрена. «Прав старик, – думал он, –
наши дети уже стали настолько другими, что понять их мир невозможно. Слишком
быстро все меняется, и пропасть между отцами и детьми еще лет сорок назад не
была такой огромной и непреодолимой, как сейчас. А сегодня наши дети для нас
словно инопланетяне».
Он почувствовал, что замерз, стоя в одном костюме на
пятнадцатиградусном морозе, зябко передернул плечами и вернулся к себе.
* * *
Галина Ивановна Параскевич посмотрела на часы и с
неудовольствием отметила, что мужа до сих пор нет дома, хотя он обещал не
задерживаться. До Нового года оставались считанные дни, у него на работе,
конечно же, опять запарка с отчетами, но должен быть порядок. Если нужно
задержаться – предупреди, скажи, что придешь попозже. Галина Ивановна всю жизнь
жила по составленному ею же самой расписанию и терпеть не могла, когда это
расписание нарушалось кем бы то ни было, кроме нее самой. Ожидая мужа с работы
к определенному часу, она готовила ужин и злилась, если еда остывала.
В восемь часов она не выдержала и позвонила Владимиру
Никитичу.
– Конечно, ты все еще торчишь на службе, –
сварливо заявила она.
– Галочка, но у нас отчет… – забормотал тот,
оправдываясь.
– У меня тоже отчет, но я, как видишь, нахожу
возможность все успевать вовремя, чтобы приготовить тебе ужин. Я могла бы
спокойно сидеть перед телевизором, вместо того чтобы метаться по кухне,
стараясь успеть к твоему приходу.
Она раздраженно бросила трубку, даже не став выяснять, когда
супруг соизволит явиться к домашнему очагу. Окинула критическим взглядом кухню,
убедилась, что кругом царит стерильная чистота. Надо бы мусорное ведро вынести,
подумала Галина Ивановна, пока я еще халат не надела.
Она взяла ведро, накинула старое пальто и вышла во двор, где
стояли мусорные баки. Дом был старый, без мусоропровода, но Галина Ивановна
привыкла спускаться с ведром с шестого этажа и не сетовала.
Подойдя к бакам, она поставила ведро на землю и стала
поднимать за ручку тяжелую металлическую крышку, придерживая ее за край другой
рукой. Металл был холодным и, как обычно, омерзительно-грязным, но Галина
Ивановна предусмотрительно надевала старенькие перчатки, чтобы не пачкать рук и
не подцепить какую-нибудь заразу. Когда крышка была поднята уже до половины,
она вдруг отчетливо услышала тихий родной голос:
– Мама.
Снова ей мерещится Ленечкин голос. Недавно Галина Ивановна
была у одной знающей женщины, и та сказала, что Ленечкин дух будет являться к
ней до тех пор, пока не исполнится сорок дней со дня его смерти. Сорок дней дух
невинно загубленного еще витает по эту сторону, наблюдает, что делают его близкие
после его смерти, оберегает тех, кого могут обидеть, воспользовавшись его
гибелью.
– Мама, – снова услышала она. – Зачем ты меня
мучила? Что ты со мной сделала?
Галина Ивановна разжала пальцы, и крышка металлического бака
с грохотом упала. Она почувствовала, как заколотилось сердце, стало трудно
дышать. Нет, она должна взять себя в руки, она должна преодолеть искушение
ответить, заговорить с ним. Его нет, она своими руками положила последний букет
цветов в его гроб, она целовала его холодный лоб, гладила его холодные руки
вплоть до того момента, когда опустили крышку и гроб покатился туда, где уже
пылал всепожирающий огонь.
Что он говорит? О чем спрашивает? Разве она мучила его? С
самого рождения она старалась воспитать его достойным, честным, трудолюбивым.
Она хотела, чтобы ее мальчик был самым лучшим и чтобы отметки у него были
только отличные. Чтобы он не вырос балованным, строго наказывала за малейшие
проступки, за самый невинный детский обман, а когда он получал в школе четверки
или, что тоже случалось, тройки, садилась вместе с ним за учебник и не
отпускала гулять до тех пор, пока Леня не демонстрировал ей безупречное знание
правила, формулы или параграфа. Она постоянно ходила к учителям и просила,
чтобы сына вызвали к доске еще раз и снова спросили по тому разделу, который он
днем раньше ответил не на «отлично». И она так гордилась, когда Ленечка
поступил в университет с первой же попытки и без всякого блата. Почему же он
говорит, что она его мучила? За что он так?
Очнувшись, Галина Ивановна поняла, что стоит, облокотившись
локтями на крышку мусорного бака, и, закрыв лицо руками, плачет. Было еще не
поздно, мимо нее через двор шли люди, но никто не обращал на нее внимания,
никто не подошел, не спросил, что случилось, не нужно ли помочь. От этого она
почувствовала себя еще более несчастной и одинокой. Пока был жив Ленечка, она
была нужна ему. А теперь она никому не нужна. Старая, не очень здоровая
женщина, тускло доживающая свою теперь никому не нужную жизнь.
* * *
Впервые за шесть лет супружества Светлана Параскевич
повысила голос на мужа.
– Как ты можешь? – кричала она. – Как у тебя
сердце не разорвалось, глядя на то, как твоя мать плачет?
– Пусть плачет, – хладнокровно отвечал он,
улыбаясь своей новой улыбкой, холодной и жестокой. – Ей полезно. Пусть
хоть раз задумается над тем, во что она превратила мою жизнь. А потом пусть
думает о том, как она обходилась с тобой.
– Прекрати! Откуда в тебе эта злоба, Леня? Что с тобой
произошло? Неужели в тебе нет ни капли жалости к матери? Оставь ее в покое, я
умоляю тебя. Тебе мало того, что ты сделал с Людмилой? Тебе мало ее смерти? Ты
хочешь и мать до инфаркта довести?
– Ничего с ней не будет. А если она немножко
попереживает, то это только на пользу. Может, хоть к отцу перестанет цепляться,
даст ему спокойно свой век дожить. И вообще, Света, это все не повод для
скандала. Чего ты завелась? Мать терроризировала тебя своей ненавистью целых
шесть лет, а ты уже готова все забыть и кинуться утешать ее. Ты что, не
помнишь, как она пришла к тебе выторговывать половину гонорара? Ты забыла, как
она тебя оскорбляла при этом? Короткая же у тебя память. Ну а у меня, Светик,
она длинная, я никому не прощу плохого отношения к тебе. Людмила получила по
заслугам, и мать получит, не сомневайся.
– Леня, я прошу тебя…
Светлана взяла себя в руки и понизила голос.
– Ленечка, не надо никому мстить, пожалуйста. Месть
разъедает душу, в ней нет смысла, она бесплодна и бесцельна. Я ни на кого не
обижаюсь, я все простила. Я простила Людмилу, потому что она несчастная
одинокая сумасшедшая. Я простила твою мать, потому что трудно придумать большее
горе, чем она сейчас переживает. Оставь ее в покое.
– А я не простил, – упрямо возразил Леонид. –
И давай больше не будем это обсуждать. Лучше послушай, что я написал сегодня.
Только я старого академика сделал не с такой внешностью, как ты мне его
описывала. Зато имя оставил настоящее, очень уж оно колоритное.
Светлана внимательно слушала, как Леонид вслух читает ей
сцену объяснения героини со старым академиком. Да, ее муж действительно
талантлив. И сейчас, когда он для всех умер, его талант стал еще ярче, словно с
него сорвали несколько слоев прозрачной кисеи, позволяющей видеть общие
очертания, но скрывающей детали и краски.
