– Ну что, на самую верхотуру поплетемся? – уныло спросил Муравьев, который, судя по всему, здесь бывал и знал хитрости расположения этажей.
– Хорошо бы вызвать вертолет, – задумчиво сказала Алёна. – Во-первых, не пришлось бы по лестнице брести, а во-вторых, у тех, за кем мы гоняемся, не было бы шанса уйти через крышу.
Муравьев поглядел дикими глазами:
– Ну это, знаете, Елена Дмитриевна… мы же не в романе, где невесть что случается! Вы что, думаете, у меня вертолеты по карманам рассованы? Да даже если я поведусь на вашу очередную авантюру и дам вызов, машина не раньше чем через час прибудет! Уж за час мы как-нибудь и сами поднимемся, и крышу обложим. Давайте-ка, ты и ты, через другой подъезд на чердак, подежурьте там, – скомандовал он паре своих людей. – Остальные – пешком.
Алёна поняла, что входит в число остальных, и более не стала тратить времени на споры.
Начали подниматься. Алёна шла, уткнув нос в душистый мех чернобурки, и добрым словом вспоминала седого.
Теперь на лестницах этого исторического дома не пахло французским парфюмом, а ужасно воняло газом и жареным луком, потому что как завелся в бывших нумерах коммунально-социалистический быт в двадцатые годы, так и не выводился, и не выветривался. Один раз Алёна шла в гости к Лешему, будучи некоторым образом беременна. Ее выворачивало на каждом пролете… на четвертом она сдалась перед позывами природы и сбежала вниз, на свежий воздух. Давно это было, давным-давно, и ребенка она того не родила, потому что муж не хотел, и муж уже перешел давно в разряд бывших, и боль по тому и другому поводу стала плюсквамперфектом, а все равно даже сейчас затошнило от одних только воспоминаний.
Как хорошо, что есть куда сунуть нос! И человека, который ей так помог, она сейчас натурально сдаст милиции?! Господи, ну что за безумное, разрывающее чувство между общественным и личным, между долгом и благодарностью!
«Если его придется арестовать, я эту куртку выкину», – дала она себе слово и с горьким, прощальным, тоскливым ощущением снова прильнула щекой к теплому, очаровательно-душистому меху.
Наконец группа захвата подошла к двери, украшенной двумя десятками кнопок со звонками и надписями, например: «Леший, живописец», «Ковалев, график», «Нина Перебокина, керамистка», «Веденеев, скульптор», «Григорьев-Канавин, график».
– Я так понимаю, нам сюда? – указал Муравьев на эту последнюю табличку и уже вознамерился воткнуть палец в кнопку звонка, но Алёна успела схватить его за руку:
– Вы что?! Кому вы звоните?!
– Ах да, – спохватился Лев Иваныч. – Хозяин-то умер!
– Да не в том дело, – простонала Алёна. – А в том, что в мастерской, очень может быть, сейчас находятся грабители.
– О черт! – нахмурился Лев Иваныч. – А ну, навались, ребята!
– Нет! – пискнула Алёна, понимая, что ребята сейчас с шумом начнут штурмовать дверь и всех на свете распугают. – Минутку! – И нажала на ту кнопку, возле которой значилось: «Леший, живописец».
А вдруг его нет? Нет, он на месте, вот слышно, как спешат по коридору шаги, вот открылась дверь:
– Леночек?!
– Тихо, Леший, – сказала Алёна, просачиваясь в коридор мимо тощей фигуры и мимоходом чмокая в щеку. – Иди к себе в мастерскую и пока не высовывайся. Я тебе потом все объясню, только скажи, где мастерская Григорьева-Канавина.
Леший посмотрел за ее спину, где громоздились серые комбинезоны в бронежилетах, сделал большие глаза, машинально посторонился, пропуская в коридор группу захвата, и прошептал мгновенно охрипшим голосом:
– Шестая дверь налево.
Алёна посмотрела на одну руку (на пальце кольцо, на запястье браслет – нет, это правая), потом на другую (с часами… ага, на левой она часы и носит, горячо!), кивнула и пошла по тускло освещенному коридору, глядя на ту сторону дверей, которая соответствовала руке с часами.
Раз дверь, два… четыре… шесть. Есть! Вот и табличка: «График Альберт Григорьев-Канавин».
«Ну, граф Альберт, извини», – проговорила она мысленно и, обернувшись к Муравьеву, кивнула.
– Посторонитесь, – одними губами проговорил Муравьев и махнул своим: – Ребята, делаем на счет три. Один, два… три!
Дверь исчезла, будто ее и не было, десяток спецназовцев вмиг втянулись в образовавшийся проем. Следом вскочили Муравьев и Алёна.
И замерли. Беспорядок кругом царил ужасающий. Картины, рисунки, книги валялись на полу вперемешку с растоптанными букетами сухих цветов, которые почему-то так любят держать в своих мастерских художники. Диван вверх ногами, подушки вспороты, одеяло разорвано. Посуда перебита, на пол высыпаны залежалые, местами заплесневелые крупы и окаменелый сахар. Посреди этого кошмара стоял Петр Фоссе с поднятыми руками.
При виде Алёны он сначала вытаращил глаза, а потом зажмурился.
Алёна огляделась. Все разгромлено, все… Не тронуты только куклы, сидящие рядком на высокой полке. Красивые куклы в национальных костюмах, в театральных костюмах… их тут не меньше десятка. А вот и она. Черно-рыжая дама в необъятных юбках.
– Смотрите, тут еще кто-то есть! – услышала она голос и повернула голову.
За диваном вниз лицом лежал человек с ежиком седых волос на бритой голове. Кажется, он был без сознания.
– Крепко его приложили, – сказал Муравьев, разглядывая кровоподтек на затылке. – За что? – повернулся он к Фоссе. – Чего не поделили?
Тот приоткрыл глаза, посмотрел на седого, помотал головой…
– В несознанку уходишь, – грустно констатировал Муравьев. – Ну и зря. Посмотрите, ребята, карманы этого бедолаги.
Посмотрели. В карманах «бедолаги» оказался паспорт французского гражданина по имени Georges Sedov.
– Ишь ты, сам седой и фамилия Седов, – удивился Муравьев.
«Lui-même chenu, et le nom son Sedov»
[86]
, – подумала Алёна о том же, но только почему-то по-французски. И промолчала, само собой.
Бывают говорящие фамилии. Их очень любил знаменитый драматург Александр Николаевич Островский. Лютов – значит, по натуре он такой, лютый. Кудряш – веселый, кудрявый. Кабаниха – ну, с ней все ясно. Счастливцев и Несчастливцев – с ними тоже все точки над i расставлены. Ну и совершенно так обстояли дела и с Седовым. Шеню – он и в Африке шеню.
Да, все же хорошо, что Муравьев не знает французского языка… И тут же она испугалась своей мысли. Значит, хорошо?! Значит, она уже решила не выдавать этого человека, хотя ничего не знает о нем? Значит, настолько доверяет своей интуиции? Ну, интуиция писательницу Дмитриеву редко подводила, однако, к примеру, в случае с Владом и Ларисой подвела просто клинически. Вместо того чтобы еще в самолете ощутить исходящую от них опасность, она стала думать, каков Влад в постели. Бред, конечно…
