Воспетая некогда Виктором Гюго и разными прочими, условно говоря, Золя, Гонкурами и Сименонами, армия парижских клошаров теперь переселилась из-под сырых, промозглых мостов на сушу и была снабжена некоторыми атрибутами социальной защищенности. У них имелись надувные матрасы, какие-никакие одеяла, иногда даже не на все сто процентов синтетические, некие подобия подушек, у многих – спальные мешки, кое у кого – раскладушки, зонты, а также тележки, чтобы omnia mea mecum porto
[55]
, как завещали мудрые-премудрые, древние-предревние римляне. При этом парижские клошары с давних времен усвоили некую премудрость, каковую знали и российские бедолаги: если мерзнешь, а теплой одежды мало, обернись газетами. Между прочим, жаль, что не существует статистических сведений, скольких человек спасли от переохлаждения и обморожения нижних конечностей элементарные «Правда», «Известия», ну и, само собой, «Комсомолка»! Полагаю, что и «Libe´ration», и «Le Monde», и «Le Parisien», и, конечно же, «L’Humanite´» и вся прочая парижская пресса также сыграли большую гуманистическую роль этой суровой французской зимой. Судя по всему, свое предназначение предстояло выполнить и «Голосу Москвы», выброшенному Алёной. В то время, когда газетный ком проносился мимо свернувшейся клубком бесформенной массы, покрытой серо-буро-малиновым одеялом, оттуда высунулась лапища в митенке (Бог его знает, отчего эти перчатки с обрезанными пальцами – французское слово mitaines и означает «без пальцев», – бывшие сначала исключительно принадлежностью рыцарских доспехов, потом – ремесленников и торговок из простонародья, а в дальнейшем вдруг обретшие невероятную популярность у самых утонченных дам, – в наше время сделались столь любимыми клошарством!), сгребла грязными, с траурной каймой под ногтями, пальцами газету и поволокла ее под свое одеяло.
Ну что ж, Алёна могла только порадоваться, что ее пять евро не пропали даром, а принесли некую пользу одному из малых сих.
Порадоваться не получилось – очень уж тягостное впечатление произвела статья. Понурясь, обруганная писательница Дмитриева прошла еще квартал и машинально остановилась, потому что зеленая фигурка на светофоре напротив сменилась красной, и несколько автомобилей мигом ринулись по улице Комартан, которая пересекала бульвар Мадлен. И вдруг Алёна растерянно хлопнула глазами. Прямо напротив, на противоположной стороне улицы, тоже под светофором, переминался с ноги на ногу тот самый испанец с площади Соссе! И хотя errare humanum est
[56]
, Алёна была убеждена, что она-то не ошибается. Смугло-бледное лицо, темные глаза, смешно торчащие волосы, узехонькие брючки, заправленные в высокие ботинки, легонькое пальтецо и, конечно, невероятные синие наушники. Он ошарашенно смотрел на Алёну.
Вид испанца был ошеломленным. Он аж губами шевелил растерянно. Наверное, бормотал про себя: «Это каким же образом она сюда угодила, эта дура в серой шубке?! Я ж ей куда дорогу указал? А она куда забрела?!»
– Поль, ты меня видишь?
– Да.
– Посмотри, напротив, около светофора, стоит женщина в серой короткой шубке с капюшоном.
– Вижу.
– Она была там, на остановке, где я ждал Жоэля! Она подошла ко мне, когда я чуть не сел в такси, начала спрашивать, как пройти на Осман, я указал ей дорогу – и вдруг вижу ее здесь. Она следит за мной, она заодно с таксистом, если бы я не рванул так неожиданно с места, они вдвоем запихнули бы меня в машину!
– Так что ж ты стоишь? Здесь неподалеку запросто может оказаться и таксист. Немедленно мотай оттуда! Слева от тебя подъезд, код 1224, ну, быстро!
И перед Алёной разыгралась сцена, аналогичная происшедшей на площади Соссе.
1789 год
– Петр Григорьев, тебя к столоначальнику. Да срочно! Все, говорит, пусть бросит и бежит!
– Бегу, бегу!.. Вызывали, ваше превосходительство?
– Вызывал. Отдышись, ишь, запыхался! В твои-то годы! Когда мне двадцать два было, я соколом летал, а ты тащишься, будто гусенок с подбитым крылом. Устал? Каши мало ел, вон тощеватый какой, нос торчит, будто у дятла. А что это ты обносился так, Григорьев? Паричишко рыжеватый – несолидно, наши все в пудреных ходят либо вороных. И кафтанишко… фу, был черный, теперь тоже порыжел. Приоденься, встречают, знаешь ли, по одежке! Ладно, не за тем зван был. Погляди сюда. Твоей рукой писаны сии листки?
– Да вроде моей, однако дозвольте взглянуть поближе.
– Глазам не веришь? Понимаю! Читай вслух!
– «Доношу вашему превосходительству, что последние два письма г-на посланника без трудности распечатать было можно, чего ради и копии с них при сем прилагаются. Також синий куверт
[57]
в министерский кабинет в Париж легко было распечатать, однако ж два письма в оном куверте, то есть к королю и в кабинет, такого состояния были, что, хотя всякое старание прилагалось, однако ж отворить оказалось невозможно. Так вышло, что куверты не токмо по углам, но и везде клеем заклеены, и тем клеем обвязанная под кувертом крестом на письмах нитка таким образом утверждена была, что оный клей от пара кипятка, над чем письма я несколько часов держал, никак распуститься и отстать не мог. Да и тот клей, который под печатями находился (хотя я искусно снял), однако ж не распустился. Следовательно же, я, к превеликому моему соболезнованию, никакой возможности не нашел оных писем распечатать без совершенного разодрания кувертов, чего делать остерегся, иначе дело наше наружу вышло бы. Цифирного кабинета Секретной экспедиции чин Петр Григорьев».
– Ну? Чего замолк?
– Так… чего ж еще читать? Кончилось письмо.
– Кончилось, говоришь? Очень печально, коли так!
– А чего ж… да коли так вышло, то есть не вышло, чего ж еще писать?
– Вышло, не вышло… Слушать тошно! Так вот и заставишь ты меня, Петька, пожалеть, что из ничтожества тебя извлек и, во имя дружбы с покойным твоим батюшкой, незабвенным другом моим Федором Иванычем, принял под свое крыло, взял в Цифирный кабинет. Сам знаешь, как на тебя прочие косятся. Они-то все с титулами, дворянские сыновья, а ты…
– Эгеж, знаю я наших титулованных олухов! Задницу от стула не оторвут лишний раз, а я… я-то здесь, при кабинете, днюю и ночую, аж с женой рассорился из-за своего избыточного усердия.
– Ты язык придержал бы, Петр сын Федоров. Мало того, что старшего и начальника дерзаешь перебить, еще и оскорбляешь более удачливых. Молодой граф Шевелев – форсёр
[58]
из догадливейших, младший Бобчинский – перлюстратор отменный, э-э-э…
