Где-то внутри его росла и ширилась зияющая воронка, она поглотила боль и тревоги. В нем не осталось ничего. Он слился с пустотой, стал ее частью. Он по-прежнему осязал, обонял, слышал. Но не принимал в этом никакого участия. Тело работало само по себе.
Вечером в палату наведался доктор Вангенхайм, перечислил предстоящие процедуры и поделился своими соображениями. По его словам, результаты операции могут проявиться не сразу и какое-то время придется подождать, прежде чем производить новое хирургическое вмешательство.
Джек слушал и согласно кивал. Ему было все равно.
Наступило завтра и послезавтра. Дни тянулись медленно, но пациент не жаловался и демонстрировал стоическое терпение и покорность. Он не создавал впечатления равнодушного — скорее сдержанного. Он задавал вопросы — ровно те и столько, чтобы выглядеть достаточно заинтересованным своей судьбой. Он не играл — существовал автоматически, исполняя функции среднестатистического любящего сына и среднестатистического пациента, желающего выздороветь.
Джек инстинктивно выбрал единственный способ не привлекать внимания — казаться нормальным. Даже проницательный Сергей Иванович хоть и подозревал, что сын в чем-то лукавит ради его спокойствия, о масштабах фальсификации не догадывался. Несколько раз Кравцов-старший пытался вызвать сына на откровенный разговор, но Иван улыбался — не слишком весело, чтобы не возникло мысли о лукавстве, и не слишком грустно, чтобы не разбудить жалость.
Сергей Иванович вынужденно отступал, понимая, что не имеет веских оснований для начала спасательных действий. Сын вел себя адекватно, пусть и не слишком эмоционально. Так ведь Иван с детства славился отличной выдержкой. А сейчас выдержка — главный залог успеха. Любое насильственное вмешательство могло ее нарушить. Кравцов-старший предпочел не рисковать.
Каждый день после обеда в палату приходила медсестра, чтобы отвести пациента на прогулку. Обычно она шла рядом, указывая путь, а Джек передвигался самостоятельно. Он не боялся столкнуться с препятствием или споткнуться о ступеньку — и вовсе не потому, что доверял сопровождавшей его женщине. Просто ему нечего было терять. Когда жизнь утрачивает смысл и будущее не сулит ничего хорошего, возможные падения перестают тебя заботить.
Медсестру звали Гретхен — единственным немецким именем, которое нравилось Джеку. Гретхен обладала приятным тембром голоса. Он был обманчиво мягким, и за его певучей нежностью отчетливо слышались властные нотки. Джек мог бы попросить ее описать свою внешность, но не попросил. В его воображении медсестра была высокой, худой и тонкогубой, с черными длинными волосами, стянутыми в тугой пучок на затылке. У нее наверняка есть темная родинка на щеке, и обязательно — на ключице. Гретхен не больше тридцати, она часто покупает яркое агрессивное нижнее белье, но носит неброское бежевое. Живет одна, раз в два-три месяца отправляется в бар, напивается и цепляет первого встречного, о чем впоследствии сожалеет. Джек фантазировал об этом без намека на возбуждение — лишь для того, чтобы чем-то занять голову.
Они прогуливались по больничному двору, где никогда никого не было. Двор покрывал гладкий и словно эластичный асфальт — шагалось по нему мягко и бесшумно. Ближе к забору, где росли деревья, землю посыпали мелкой щебенкой. Именно там и любил расхаживать Джек, слушая, как угрюмо шуршит под ногами гравий. Гретхен шла рядом, предупреждая о встречавшихся на пути деревьях или низко свисающих ветках. Иногда Джек садился прямо на землю, опираясь спиной о прохладный ствол, и подолгу молчал, думая о том, как мало ему удалось пожить… От этого занятия Гретхен отрывала его лишь в крайних случаях, когда в расписании значилась очередная процедура или осмотр.
Происходило это редко, и Джек мог спокойно предаваться апатии. Но чем глубже он погружался в беспросветные мысли, тем чаще ощущал неправильность происходящего. Должно быть, инстинкт самосохранения, почти покинувший его, постепенно возвращался. Джек догадывался, что царившая внутри его пустота однажды полностью разрушит его личность. Следовало остановиться, покуда еще есть шанс на восстановление. Но как остановиться, если нет сил нажать на тормоза?
Эта распирающая пустота — без звуков и запахов — заставляла Джека чувствовать себя персонажем одной из книг Стивена Кинга, в которой герои попадают в аэропорт. Очень странный аэропорт, где нет людей и электричества, спички не горят, алкоголь не опьяняет, ветер не дует, а все предметы лишены своих свойств. И лишь хрустящий звук где-то внизу предупреждает о чем-то неминуемо грядущем.
— Что ты делаешь, когда чувствуешь, что выпала из жизни? — спросил Джек, когда они с Гретхен вышли на очередную прогулку.
— Пью обезболивающее и лежу пластом, если есть такая возможность, — не удивившись вопросу, ответила его спутница.
— И часто у тебя такое бывает?
— Раз в месяц.
Джек услышал, как она улыбнулась.
— Издеваешься надо мной? — Джек беззлобно усмехнулся.
— Самую малость, — призналась Гретхен.
— Добрая медсестра.
Они замолчали. После полудня стало довольно жарко. Джек расстегнул две верхние пуговицы рубашки и углубился в тень между деревьев. Гретхен не окликала его, значит, он двигался в безопасном направлении. Возле высокого пышного кустарника (тонкие веточки слабо хлестнули по лицу) он остановился.
— Расскажи мне какую-нибудь историю, — без особой надежды попросил он. Медсестра не обязана развлекать пациентов. Обычно тишина не тяготила Джека. Но сегодня тишины не хотелось.
— Про любовь? — живо отозвалась Гретхен.
— Неважно про что.
Она вздохнула:
— В юности я жила в деревне. У нас был милый дом и уютный дворик с палисадником. Однажды к нам повадился ходить соседский котенок. Он перелезал через забор и был очень трогательный. Котенок мне очень нравился. Я думала, что его притягивает моя любовь. А оказалось, ему просто нравилось гадить в свежий песок у нашей клумбы. Вот такая история.
Джек с удивлением обнаружил, что смеется.
— Ты очень романтична, Гретхен.
— Я знаю, спасибо.
— Гретхен…
— Да?
— Чего ты боишься?
Она ответила не сразу, Джек даже подумал, что ее утомили нелепые вопросы скучающего пациента и она больше не намерена поддерживать разговор.
— Больших старинных зеркал, — задумчиво произнесла медсестра.
— Больших старинных зеркал? — переспросил Джек.
— Да. Знаешь, такие, с широкой облезлой рамой и с тусклой амальгамой, где все отражается чужим и нездешним. Они меня пугают.
Джек выдержал паузу и с сомнением в голосе поинтересовался:
— Ты снова шутишь, не так ли?
— Конечно.
— Чувствую себя недоумком.
— Это лучше, чем не чувствовать вообще ничего, — небрежно бросила Гретхен, и эта фраза засела у Джека в мозгу. Возможно, из-за отсутствия сколько-нибудь важных событий он стал придавать значение ничего не значащим банальным вещам. Возможно, слабый импульс, испытанный сейчас, — не реальная эмоция, а всего лишь воспоминание о них. Вроде фантомной боли в ногах, преследующей безногого инвалида. Джеку просто показалось, что бездна внутри его внезапно обрела дно.
