— Контуры?! — сказал голос, нежный, как серебряный колокольчик. — В третий раз, тупая голова! Я не стану повторять еще раз. Изволь вспомнить, или я оттаскаю тебя за волосы.
— Ну, контуры, — сказал другой голос, басистый, но мягкий. — А теперь поцелуй меня за то, что я так хорошо помню.
— Нет, сперва перечти все правильно, без единой ошибки.
Обладатель низкого голоса начал читать. Это был молодой человек, прилично одетый и сидевший за столом над раскрытой книгой. Его красивое лицо горело от удовольствия, а глаза то и дело нетерпеливо перебегали со страницы на белую ручку, которая лежала на его плече и легким шлепком по щеке каждый раз давала ему знать, что от ее владелицы не ускользнул этот признак невнимания. А сама владелица стояла за его спиной, и кольца мягких светлых ее волос время от времени перемешивались с его каштановыми кудрями, когда она наклонялась, чтобы проверить своего ученика; и ее лицо… хорошо, что ученик не видел ее лица, а то едва ли он был бы так прилежен. Но я видел, и я кусал губы от досады, что упустил возможность, которая, быть может, позволила бы мне не довольствоваться одним лишь созерцанием ясной красоты этого лица.
Урок был завершен — не без новых ошибок. Все же ученик потребовал награды, и ему подарено было не меньше пяти поцелуев; он их, впрочем, не скупясь, возвратил. Потом он направился вместе с нею к дверям, и я понял из их разговора, что они собираются выйти побродить по полям. Я подумал, что Гэртон Эрншо, коли не на словах, то в душе пожелает мне провалиться на самое дно преисподней, если сейчас моя злосчастная особа появится подле него; и я с чувством унижения и обиды шмыгнул за угол, чтоб искать прибежища на кухне. С той стороны вход был так же доступен, и в дверях сидела Нелли Дин, мой старый друг, и шила, напевая песенку, которую часто прерывали резкие окрики, доносившиеся из дому, совсем уже не мелодичные, звучавшие презрением и нетерпимостью.
— По мне, лучше пусть чертыхаются с утра до ночи над самым моим ухом, чем слушать вас! — сказал голос из кухни в ответ на недослышанное мною замечание Нелли. — Стыд и срам! Только я раскрою святую книгу, как вы начинаете славословить сатану и все самые черные пороки, какие только рождались на свет! Ох! Вы — подлая негодница, и она вам под стать: бедный мальчик погибнет через вас обеих. Бедный мальчик! — повторил он со вздохом, — околдовали его, я знаю наверняка! Господи, соверши ты над ними свой суд, раз что нет у наших правителей ни правды, ни закона!
— Ясно, что нет, — не то нас, без сомнения, жгли бы на пылающих кострах, — возразила певунья. — Но ты бы лучше помалкивал, старик, и читал свою Библию, как добрый христианин, а меня бы не трогал. Я пою «Свадьбу волшебницы Энни» — чудесная песня, под нее так и подмывает в пляс пойти.
Миссис Дин запела было вновь, когда я подходил. Сразу меня признав, она вскочила и закричала:
— Господи, да никак это вы, мистер Локвуд! С чего это вы надумали вернуться в наши края? На Мызе все заперто. Вы бы хоть дали нам знать.
— Я уже распорядился, чтобы меня устроили с удобствами на то короткое время, что я там пробуду, — ответил я. — Утром я опять уезжаю. А как случилось, что вы переселились сюда, миссис Дин? Объясните.
— Зилла взяла расчет, и мистер Хитклиф вскоре после вашего отъезда в Лондон пожелал, чтобы я перебралась в дом и оставалась тут до вашего возвращения. Но заходите же, прошу вас. Вы пришли сейчас из Гиммертона?
— С Мызы, — ответил я. — Пока они там готовят мне комнату, я решил сходить к вашему хозяину и закончить с ним дела, потому что едва ли мне в скором времени представится другой удобный случай.
— Какие дела, сэр? — сказала Нелли, вводя меня в дом. — Его сейчас нет, и он не скоро вернется.
— Насчет платы за дом, — ответил я.
— Ох, так это вам нужно уладить с миссис Хитклиф, — заметила она, — или, пожалуй, со мной. Она еще не научилась вести свои дела, так что за нее веду их я, больше некому.
Я смотрел на нее в недоумении.
— Ах! Вы, я вижу, еще не слышали о смерти Хитклифа? — продолжала она.
— Хитклиф умер! — воскликнул я, пораженный. — Давно ли?
— Три месяца тому назад. Но садитесь, дайте сюда вашу шляпу, и я вам все расскажу по порядку. Погодите, вы, верно, ничего еще не ели?
— Ничего мне не нужно, я заказал ужин дома. Садитесь и вы. Вот уж не думал, не гадал, что он умрет. Расскажите мне, как это произошло. Вы сказали, что нескоро ждете их домой, вашу молодежь?
— Да. Мне каждый вечер приходится бранить их за позднюю прогулку, но они меня не слушают. Ну, выпейте хоть нашего доброго эля; это вам будет кстати, — у вас усталый вид.
Она поспешила за элем, не дав мне времени отказаться, и я слышал, как Джозеф вопрошал, «не вопиющий ли это срам, что она, в ее-то годы, принимает кавалеров, да еще подносит им угощение из хозяйского погреба! Просто стыдно смотреть на такое дело и молчать!».
Она не стала вступать с ним в пререкания и в одну минуту воротилась с пенящейся через край серебряной пинтой, содержимое которой я, как подобает, похвалил со всей серьезностью. А затем она выложила мне дальнейшую историю Хитклифа. Он, по ее словам, «кончил странно».
— Меня вызвали на Грозовой Перевал через две недели после вашего отъезда, — сказала она, — и я охотно подчинилась — ради Кэтрин. Мое первое свидание с ней огорчило меня и потрясло, — так сильно она изменилась за время нашей разлуки. Мистер Хитклиф не стал объяснять, с чего это он вдруг решил по-иному вопрос о моем переезде; он только сказал, что я ему нужна и что ему надоело смотреть на Кэтрин: я должна сидеть со своей работой в маленькой гостиной и держать его невестку при себе, хватит с него, если он по необходимости видит ее раза два в день. Кэтрин как будто обрадовалась такому распорядку; и одну за одной я перетаскала к нам много книжек и других вещей, когда-то доставлявших ей удовольствие на Мызе, и тешилась надеждой, что мы заживем с ней не так уж плохо. Обольщение длилось недолго. Кэтрин, довольная вначале, вскоре сделалась раздражительной и беспокойной. Во-первых, ей запрещалось выходить за ограду сада, и когда наступила весна, ей становилось все обидней, что она заперта в таких тесных границах. Во-вторых, хлопоты по дому часто принуждали меня оставлять ее одну, и она жаловалась на тоску. Ей милей бывало ссориться на кухне с Джозефом, чем мирно сидеть в одиночестве. Меня не тревожили их стычки, но Гэртону тоже часто приходилось удаляться на кухню, когда хозяин хотел посидеть у очага один. Спервоначалу она либо уходила при появлении Гэртона, либо спокойно принималась помогать мне в моих занятиях, стараясь не замечать его, никогда к нему не обращаясь. А он, со своей стороны, был всегда так угрюм и молчалив, что дальше некуда. Однако через некоторое время она переменила свое поведение и уже не оставляла беднягу в покое: она заговаривала с ним, отпускала замечания насчет его тупости и лени, выражала удивление, как терпит он такой образ жизни — сидит целый вечер, уставившись в огонь, и подремывает.
