Ллиана чуть было не проговорилась о том вечере, когда подросток-человек говорил с ней и Ллавом о своей вере в бога — или об отсутствии у него такой веры. Однако упомянуть об этом означало бы признаться в том, что она все-таки приходила взглянуть на Махеоласа. Она поэтому, промолчав, задумалась, а друид взял свои мешок и посох и сделал вид, что собирается уходить.
— Если люди забыли богов, — вдруг заговорила Ллиана, — то тогда почему священный язык действует и на них?
Старый эльф остановился и глубоко вздохнул.
— Он, как тебе самой известно, действует также на животных, на деревья и даже на ветер! Почему, ты спрашиваешь, он действует на людей? Дело в том, что люди, карлики и монстры являются, как и мы, племенами богини Дану, и хотя они и забыли язык богов, их сердце его помнит, и поэтому магия действует на них очень сильно.
— А как, по-вашему, магия их бога тоже действует сильно?
— Именно это, дитя мое, я сейчас и пытаюсь выяснить… А теперь уходи.
На этот раз юная эльфийка не стала противиться, и Гвидион, оставшись наедине с самим собой, уставился задумчивым взглядом на завесу, закрывающую вход, за которой Ллиана только что исчезла. Ему вспомнилось о том, как она засунула руку в мешок, в котором лежали элементы леса. Ллиана действовала быстро — может, от страха, а может, в силу своей беспечности, — тогда как другие в подобной ситуации выбирали ли бы таблички с рунами очень и очень долго… Могло ли получиться так, что она уж слишком поторопилась и руны показали ее собственную судьбу, а не судьбу подростка-послушника?
Друид медленно вышел из своего подземного жилища, сощурился от дневного света и, повернувшись к Морврину, кивнул.
Сделав вид, что не услышал, как некоторые из ожидавших его людей что-то пробурчали по поводу того, что он заставил их так долго ждать, Гвидион бросил взгляд на Махеоласа, которого охранявшие его эльфы уже заставляли подняться на ноги. Подросток в сторону друида даже и не посмотрел. Несмотря на свой невысокий рост, надетую на него слишком большую муаровую тунику и путы, стягивающие ему запястья, выражение его лица было надменным, вызывающим, даже насмешливым. Если он и боялся, то очень искусно это скрывал. Ну как он мог сейчас не бояться?
Отогнав от себя эти мысли, Гвидион пошел решительным шагом через заросли, раздвигая ветки кустов перед собой посохом. С тех пор, как он погадал по рунам, у него в голове вертелась одна фраза. Она была подобна запаху, оставшемуся в воздухе после того, как блюдо уже съедено, и мелодии, которая уже стихла, но продолжает еле слышно звучать в ушах.
«Вин он этхель»… Непосвященным эти последние слова казались вполне понятными и даже незатейливыми. «С цепкими корнями. Защитник пламени и радости в жилище». Однако, несмотря на простенький вид, данная фраза содержала две многозначительные руны: «Вин» (радость) и «Этхель» (жилище).
Радость — для того, кто хоть немного знаком с печалью.
Не поддаваясь печали, он получит прекрасные плоды,
Будет счастлив и возведет много построек.
Жилище любят все живые существа,
Если они могут, когда возжелают,
Найти в нем множество припасов.
Под радостью здесь имелась в виду не наивная радость ребенка, а скорее чувство удовлетворенности, которое испытывают те, кто сумел благополучно пережить несчастье и горе. Под жилищем же здесь подразумевался род, потомство, а под припасами — опыт. Это руническое стихотворение тем самым объясняло, что пользу от всего того опыта, который получен в ходе жизни, полной испытаний, можно получить лишь в том случае, если вернуться к своему роду, к своим сородичам, к своим потомкам.
В то время как Гвидион шел впереди следопытов и их юного пленника довольно быстрыми шагами (это была уже совсем не та старческая походка, которой он ходил еще совсем недавно), его продолжал мучить все тот же вопрос: рассказали ли ему руны о судьбе Махеоласа или же о судьбе Ллианы?
После того, как Бреса свергли с трона, Нуада Эргетлам, то есть Нуада Серебрянорукий, снова стал королем на то время, пока Туата Де Дананн выбирали ему замену. В эту эпоху — а именно в тот день, когда Нуада устроил большой пир, — у ворот крепости появился во главе огромного отряда молодой воин с устрашающей внешностью.
«Я — Луг, сын Киана, который был сыном Диана Кехта и Этне, дочери Балора, — сказал он. — Я возвращаюсь к своим сородичам».
Стражники помнили о брачном союзе Киана и Этне, принцессы фоморов, однако они не позволили ему войти, поскольку у них в памяти были еще свежи весьма неприятные воспоминания о правлении Бреса, а он ведь тоже родился от союза одной из их девушек с фомором. Кроме того, великан Балор, его дед по материнской линии, был чудовищным существом с ужасной репутацией.
— Ты не можешь войти, — сказали стражники. — В крепость допускают только тех богов, которые являются выдающимися мастерами в каким-нибудь искусстве.
— Я — плотник, — заявил Луг.
— У нас уже есть плотник. Его зовут Кудахтай.
— Я еще и кузнец, — не унимался Луг.
— У нас есть кузнец.
— Я — искусный боец, арфист, поэт, историк, колдун, врач, виночерпий и ремесленник, — сказал Луг. — Спроси у короля, есть ли при его дворе кто-нибудь, кто воплощал бы в себе все эти ипостаси?
Стражник пошел к Нуаде и рассказал ему обо всем этом, и Нуада был вынужден признать, что тот, кто обладает всеми этими знаниями и умениями, является по меньшей мере равным им, богам. Этого воина привели к королю, и тот попросил его сыграть на арфе. Луг исполнил усыпляющую мелодию, от которой король и его придворные на целый день заснули, а затем он сыграл им веселую мелодию, от которой у них поднялось настроение, и, наконец, он сыграл им грустную мелодию, от которой они погрузились в мрачные размышления.
После этого его попросили помериться силами с богатырем Огме, и Луг с легкостью его одолел.
Нуада тогда решил, что у него не может быть лучшего союзника в борьбе с Бресом, чем это экстраординарное существо, объединяющее в себе, как и их враг, кровь Племен богини Дану и кровь фоморов. А потому Нуада — с согласия других богов — предложил ему свой трон.
Вот так Луг стал королем Племен богини Дану.
9
В окрестностях Бассекомба
Незадолго до полудня на горизонте появился черный дым. Ветер стих, и на фоне желтовато-серого неба и падающего снега этот неподвижный столб дыма казался огромной колонной, основанием которой, похоже, был городок Бассекомб. Отряд продвигался вперед молча. Все таращились на это зловещее предзнаменование. Лица были мрачными, движения — усталыми, лишь изредка раздавались какие-то фразы. Было слышно только лишь скрип кожи, позвякивание кольчуг и глухой топот людей, идущих вплотную друг к другу по мерзлой земле. Самые опытные жевали прямо на ходу сырую ветчину и хлеб, понимая, что вскоре у них такой возможности может уже и не быть. Некоторые зачерпывали иногда ладонью с земли снег и утоляли им жажду. Пеллегун чувствовал, что воины то и дело посматривают на него, и постарался напустить на себя равнодушный вид — как будто эти черные клубы дыма, поднимающиеся от укрепленного города, не были для него неожиданностью. А еще он старался не поторапливать своего коня и не всматриваться в местность, простирающуюся справа и слева от него, хотя ему и очень хотелось это делать.
