На следующий год мама опять обнаружилась, но мы с папой были
хитрее и не торопились лететь по ее первому же зову. За пять лет мама прислала
восемь писем и шесть книг стихов. Стихи в самом деле стали лучше, кое-что я
теперь уже понимала и за маму страшно радовалась, и тут она пригласила меня в
гости, присовокупив к приглашению некоторую сумму денег. Папуля сказал: «Надо
ехать», и я поехала. В то время мама организовала буддистский монастырь,
духовно сойдясь со студентом Московского университета, который находился в
розыске, так как год назад в университете встретил мою маму (мама в ту пору
была в Москве на конгрессе экстрасенсов, точнее, на конгрессе был ее друг из
города Ханты-Мансийска, а мама просто гуляла по столице). Студент домой так и
не вернулся. Его родители забили тревогу, но толку от этого было мало. С этим
самым студентом мама и вознамерилась основать монастырь. Я нашла мамулю в
калмыцких степях в компании симпатичных единомышленников, которые брили головы
и ходили босиком. Маме хотелось, чтобы я осталась там навсегда, но жажда
духовного перерождения была во мне недостаточно сильна, да и привычка к
относительному комфорту упорно не желала отступать, и я вернулась к папуле.
В тот момент папа переживал очень сложный период, период
исканий и сомнений. В конце концов он пришел к выводу, что истинный художник
должен изучать жизнь. Для начала он приступил к изучению жизни цыган. Цыгане
были интересны папуле своим вольнолюбием и неприхотливостью. На счет
вольнолюбия умолчу, а вот их неприхотливость лично у меня вызвала большие
сомнения. Короче, папа стал их изучать, ушел в табор, кочевал с ними больше
трех недель, потом пригласил цыган домой, проснулся утром и обнаружил, что
цыгане исчезли, прихватив из квартиры более-менее ценные вещи. Папулю это не
остановило, и он начал изучать жизнь уголовников. Слава богу, по этапу он не
отправился, но домой, конечно, кое-кого пригласил. Проснувшись утром, он мало
что нашел в своей квартире, в основном стены и кое-какую мебель, не
представлявшую интереса для граждан. Мне стало ясно, что папино увлечение
экзотикой на этом не утихнет, и я поспешила переехать в коммуналку (комната
досталась мне в наследство от покойной тетки).
Дальнейшие папины философские искания я уже наблюдала на
расстоянии, но была в курсе. Теперь папа изучал жизнь алкоголиков и так
углубился, что я начинала испытывать беспокойство. Незадолго до этого в жизни
папы появилась Земфира, и в дом он алкашей не приглашал, да те бы и сами не
пошли, потому что страшно боялись Земфиру. Когда папа с ней познакомился, ее
звали Эсмеральдой, она гадала на картах и имела кое-какие неприятности с
налоговой полицией. Примерно через месяц Эсмеральда отрешилась от карт, стала
Эльвирой и гадала на кофейной гуще, но неприятности не прекратились. Теперь
папулина подруга решила, что гуща не актуальна, перешла на магический кристалл
и звалась, соответственно, Земфирой. Дела ее шли очень неплохо, и налоговая
полиция вроде бы угомонилась, что позволило папе как следует углубиться в жизнь
алкоголиков.
Надо сказать, что рядом с папой всегда была женщина, готовая
помочь. Не повезло ему только с мамой. Женщин в папиной жизни было много, и
каждая считала своим долгом освободить гения от мыслей о хлебе насущном. При
всей любви к папуле я не очень понимала, чем он так тревожит женские сердца, но
всех папиных женщин почитала, а со многими дружила, даже после того, как они,
утомясь от папиной гениальности, нас покидали.
Земфира была рекордсменкой, и я ее очень любила, потому что
человек она была добрый, и за три года мы успели привязаться друг к другу.
Направляясь к папуле, смело рассчитывала на совет, — если папа не в форме,
так хоть с Земфирой поговорю.
Папина квартира располагалась в пятиэтажке, типичной для
сталинских времен. В народе такие дома прозывались «сталинками». Дом в основном
заселяла творческая интеллигенция и бывшие партработники. Пятиэтажка
производила впечатление высотой потолков в квартирах, чистеньким парком под
окнами и коллекцией памятных досок на фасаде. На одной, из красного гранита,
было написано, что в доме трудился и умер мой дед, а папулин отец. От него нам
досталась эта квартира, кое-какие сбережения, антикварная мебель и картины. К
настоящему моменту сохранилась лишь квартира, все остальное было утрачено во
время папиных экспериментов. Дед мой тоже был художник, как и прадед. Прадед,
кстати, преподавал в художественной академии, дружил практически со всеми
знаменитостями своего времени, а в нашем городе оказался во время войны в
эвакуации. После окончания войны в столицу он не вернулся в силу разных причин,
в основном из-за пошатнувшегося здоровья.
Если верить папуле, прадед вывез с собой в эвакуацию одну из
картин Филонова. Картин у прадеда, подаренных друзьями-художниками, была
тьма-тьмущая, но он лишился их после бомбардировки, превратившей его квартиру в
груду камней, и только Филонов каким-то чудом уцелел. Прадед привез его в наш
город, передал по наследству деду, а тот, само собой, папуле. Папа картиной
очень дорожил и любил повторять, что я богатая невеста, потому что Филонов —
мое приданое, и как только я сподоблюсь… если честно, я не очень верила папуле,
то есть я ему верила во всем, что не касалось денег, так что в отношении
приданого иллюзий я не питала.
Филонов висел у нас в гостиной и радовал глаз всех
приходящих. У меня же картина вызывала обоснованное беспокойство. Сама я в
живописи не сильна, но, живя рядом с гением, кое-чему научилась, оттого была
уверена, что Филонова папуля нарисовал сам. Тем более что в раннем детстве эту
картину я точно не видела. В кабинете деда висела совсем другая, которая
благополучно исчезла еще до первого папулиного эксперимента по изучению жизни.
Но спорить с папой мне не хотелось, и, услышав в очередной раз о том, что я
богатая невеста, я благодарно улыбалась и кивала в знак согласия, а глядя на
Филонова, вздыхала, бормоча: «Восхитительно», почему-то заставляя тем самым
папулю хмуриться. Конечно, то, что я не пошла по его стопам, папу сильно
огорчало. Много раз он пытался приохотить меня к занятиям живописью. Рисовать я
любила, но одна мысль о том, чтобы стать художником, вызывала у меня тошноту.
Постоянное общение с гением отбило у меня всякую охоту к
творчеству. Я уже в детстве решила, что буду врачом, поваром или портнихой. А
так как из-за дурацкого имени, данного мне мамулей, сверстники постоянно меня
дразнили, их обществу я предпочитала кошек. По окончании школы стало совершенно
ясно: мне одна дорога — в ветеринары, вот по ней я и отправилась. Только не
подумайте, что у меня какие-то претензии к мамуле, папуля-то собирался назвать
меня Электрой, так что мне еще здорово повезло, что мама настояла на своем.
Я пересекла сад и вышла к первому подъезду, взглянула на
гранитную доску и кивнула:
— Привет, дедуля. — После чего вошла в подъезд и
по лестнице поднялась на второй этаж.
