В Ненастье Герман загрузил в автобус холщовые мешки, набитые круглой картошкой, а Таня занесла авоськи с тяжёлыми банками.
— Картошку по газетам на полу раскати, — раздражённо командовал Яр‑Саныч, — а банки поставь так, чтобы солнце их не нагревало!
Он никому не сказал «Здравствуй!», «Спасибо!» или «До свиданья!».
На обратном пути Герман искоса рассматривал Танюшу. Это уже вовсе не девочка, которую заграбастал хищный Серёга. Это маленькая, тоненькая и молоденькая женщина со светлым, по‑летнему конопатым лицом. Она какая‑то чуть рыжеватая и приглушённая — похожа на лисёнка в мглистом декабре.
В четыре ходки Герман втащил на этаж Танюши мешки с картошкой, с дробным мягким стуком свалил их в прихожей и с надеждой глянул на Таню.
— Разувайся чай пить… — прошептала Таня, не глядя на Германа.
— Руки вымою, — картофельно‑глухо ответил Герман.
Танюша разволновалась от радости и одновременно испугалась, что разочарует гостя. Она побежала в кухню, поставила чайник на газ, достала чашки с блюдцами и маленький круглый тортик «Вриндаван» — такие торты в Батуеве пекли кришнаиты; это было самое дешёвое угощение на праздник.
Герман вышел из ванной с красными руками, оттёртыми так тщательно, будто собирался делать хирургическую операцию. В прихожей он плечом зацепил вешалку и едва не сорвал её со стены. Потом налетел на открытую дверь комнаты. В кухне стукнулся о дверку навесного шкафа, чуть не уронил с холодильника какую‑то жестяную банку, сел за стол и столкнул на пол чайные ложки. Таня бросилась к закипевшему чайнику и повалила табуретку.
— Подожди, — трудно дыша, Герман поднял табурет, взял Таню за руку и усадил. — Мы тут всё разнесём. Давай лучше ко мне поедем чай пить.
Танюша упаковала тортик, и они поехали в общагу к Герману.
Сначала был «Вриндаван», потом они отправились на общажную кухню и сварили рисовую кашу, потом съели её с колбасой в комнате у Германа, снова пили чай с тортиком, а потом, когда уже смеркалось, Герман сказал:
— Танюша, не уходи никуда.
И Танюша не ушла.
Всё равно потом хлынул дождь.
Он поливал в темноте город Батуев, его типовые панельные пятиэтажки и гастрономы, его площади, парки, промзоны и долгострои. Капли грохотали по жестяным карнизам окон и вспыхивали на свету из комнаты, похожие то ли на монеты, то ли на гильзы. Трамвайные рельсы заблестели в ночи, будто открытые для перезарядки затворы. На тротуарах возле ресторанных витрин стояли бандитские иномарки, и ливень разноцветными огнями бегал по их изысканным обводам, точно чёрный музыкант играл на чёрных роялях.
Промокли и продрогли проститутки, что прогуливались по бульвару; от потёкшей туши они были похожи на несчастных енотов; они соглашались ехать хоть с кем и за полцены. Из амбразур ночных ларьков, вооружившись газовыми баллончиками, осторожно выглядывали продавщицы — это кто так уверенно молотит по прилавкам? Вода просеивалась сквозь ржавую крышу остановки на двух студентов, ожидающих троллейбус, который приедет уже только завтра. Ливень, обнажённый светом одинокого фонаря, закручивался вокруг фонарного столба, словно призрачная стриптизёрша.
А утром за окном висел белый туман, казалось, что весь мир остался в постели. Герман проснулся и увидел, что Танюша тихонечко встала, надела его футболку и с каким‑то странным трепетом, с изумлением осматривает на столе и на этажерке его вещи — трогает, вертит в пальцах, даже нюхает.
Тяжёлая, как пистолет, механическая бритва с блестящим заводным ключом. Мятый тюбик зубной пасты «Поморин». Мощные плоскогубцы с почерневшими челюстями. Свинцовый кастет с дырками для пальцев — ого, какая широкая должна быть ладонь… Пачка сигарет «Стюардесса». Мятые купюры, сцепленные канцелярской скрепкой. Плоская фляжка — ой, пахнет из горлышка коньяком. Блёклая фотка в рамке: Герман и Серёжа, оба такие мальчики… Стоят в обнимку в ковбойских шляпах и военной форме. Серёжа — в белой щетине, с автоматом в руке, а Герман длинный, худой, с большими, как у верблюда, коленями. Сбоку написано: «Шуррам 1985».
Да, это — Герман. Немец. Он совсем не такой, как Серёжа. Серёжа всегда был где‑то там, а Герман — тут. Он бережный. И нежный. Он думает о ней, а не о чём‑то другом. Танюша никогда не сомневалась, что для девушки выбор мужчины — главный выбор жизни. И сейчас она чувствовала, что наконец‑то она выбрала правильно — угадала, узнала, отыскала, выревела этого мужчину.
С ним она проживёт всю свою жизнь — Таня всегда верила, что мужчина даётся женщине один на всю жизнь. Она будет ухаживать за ним, кормить его, гладить ему рубашки, а он будет любить её, будет рассказывать ей, как прошёл его день, и она родит ему много‑много детей. А в конце они станут старенькие и как‑то незаметно для своих внуков растают в солнечном свете.
— Иди ко мне, Пуговка, — позвал с кровати Герман.
Танюша оглянулась и заулыбалась от счастья.
— Почему я пуговка? — смеясь, спросила она, залезая к Герману.
— Потому что Пуговка, — Герман с головой закинул её одеялом.
— Нет, почему? Нет, почему? Нет, почему? — шептала она и тёрлась лицом о грудь Германа. — Скажи мне это тысячу миллионов раз!
— Потому что ты маленькая глупая пуговица, пришитая вверх ногами.
Это был медовый месяц Танюши, самый счастливый месяц в её жизни.
А в начале октября Таня узнала, что беременна. Задержка случилась ещё в августе, но обстоятельства закрутили Танюшу — огород, урожай, любовь с Германом, — и выскочило из головы, что звонок уже прозвенел. Залёт, без сомнения, был от Серёжи — на том последнем свидании, когда Серёжа подвёл черту. В октябре уже следовало очень‑очень поспешить с абортом. Танюша хотела, чтобы её отношения с Германом начались с чистого листа.
В женской консультации Танюша доверяла доктору Валерию Савичу Стратону: он понимал беды девчонок, входил в положение, объяснял.
— Лучше, милочка, записывайся ко мне, — убеждал доктор Стратон. — В больнице ни лекарств, ни белья, ни ухода, а я всё сделаю сам, и беру совсем недорого. Понимаю‑понимаю, много ли там получают парикмахерши…
— Говорят, что потом детей не будет… — сказала Таня о самом главном.
— Да всё у тебя будет, красавица, — ласково и уверенно говорил Валерий Савич, по‑учительски глядя на испуганную Танюшу поверх очков. — Если доктор хороший, то риск минимальный. Ты девочка здоровенькая, быстро восстановишься и потом родишь, от кого захочешь. Дело житейское.
Стратон делал левые аборты. Он проводил операции в поликлинике, где работал, но в выходные, когда не было начальства, и плату брал посильную — да хоть пару бутылок зубровки. Клиенток у него хватало: бывало, в женских консультациях отказывали в направлении на аборт из‑за большого срока или когда вымогали взятку; бывало, женщины не желали ложиться в стационар официально, скрывая аборт от начальства или от мужа. Бывало, другие врачи спихивали доктору Стратону своих пациенток, опасаясь ВИЧ. Женщины верили обаянию и огромному опыту Стратона. Но Тане его опыт не помог.
