На четвёртый год Шамс однажды увидел, что по дороге, которую они только что выровняли, едет чёрный лакированный «хаммер». Шамс решил, что это штатовские советники, и бросился к джипу. За такое потом его бы заморили в зиндане. Но в джипе находился не американец, а индиец — ачарья Шьямал Шехар‑баба Шривастав, а как мусульманин — Абдутавваб‑Зейб, бизнесмен и философ. Каждый месяц Зуль‑хиджа хазрат Зейб приезжал курить опиум на склон горы Тахт‑и‑Сулейман. И сейчас он увидел молодого раба, который бежит к его машине с криком «хэлп ми!» — весьма необычно для ущелий Белуджистана, где и грамоту знают лишь писцы сердаров.
Зейб выкупил раба у джамаата и увёз с собой. Он искал помощников, говорящих по‑английски (в Белуджистане с этим была проблема), а Шамс со школы в СССР более‑менее знал «инглиш», к тому же в неволе бессистемно освоил пушту, дари, урду и пенджаби. А ещё Шамс умел считать. У хазрата Зейба его вымыли, вывели вшей, откормили, вылечили от чесотки и лишаёв. Шамс стал сотрудником одной из фирм хазрата в городе Гвадар. Старый Зейб считал Зуфара‑Гириджпрасада своим шакирдом, или, по‑индийски, челой — учеником, и ещё через три года Шамс женился на внучке хазрата.
Сейчас у него были жена и трое детей, которые жили в Винараямпуре, и гостиничный бизнес на побережье, доставшийся от покойного деда Зейба‑Абдутавваба. В 1996 году Шамс забрал из России мать и перевёз её в Индию. Всё, что он имел, теперь находилось здесь, на Малабаре.
— Как же так? — спросил Герман. — СССР, Пушкин, Ледовое побоище, и вдруг всё это?.. — Герман указал на океан стаканом с жёлтым коктейлем дайкири. — Рамиль, у тебя нет ощущения, что у тебя чужая жизнь?
Они сидели на крыше отеля за столом под зонтиком. Шамс пил сок. Он был тяжёлым мужчиной арабского типа, в расцвете лет, но грустным.
— Здесь как в сказке, Немец, — страна забвения, — сказал он.
— Как же ты меня вспомнил?
— Забываешь не всё, а чего тебе не нужно. Но те дни в Афгане — это было прекрасно. Мы же как братья тогда стали. Помнишь, как мы тащили друг друга из‑под обстрела? Как потом рвались побежать к вертолёту, а Сергей нас не пустил, чтобы не постреляли? Как ночью ползали за боеприпасами к разбитым грузовикам… Как пили спирт… Как смеялись… Молодость. Мы были отличными солдатами, Немец. А вы с Сергеем — герои. Вы прикрыли мой отход с тем парнем, с Дуськой. Жаль его. Но он бы в плену не выдержал.
Герман слушал Шамса — и не возражал. Всё ведь было не так. Шамс не помнил, как он ругался с Серёгой, как они чуть не постреляли друг друга. Не помнил безобразную наглую пьянку, которую устроил Серёга, и не помнил, что по его, Шамса, вине на мосту подорвался Дуська. Да уж, страна забвения. Но пусть будет так, если Шамсу легче. Не надо загораживать ему солнце.
Неужели и вправду на Малабаре ты забываешь свою боль, или здесь тоже западня, ловушка? Герману не терпелось скорей рассмотреть, попробовать, примерить на себя эту благословенную страну, где душа обретает свободу. Конечно, он не стал просить Шамса показать ему Индию, а попросил Дашу, и Даша неожиданно для Германа согласилась.
— Ладно, поработаю гидом. Но держитесь, это вам не город Батуев. Итак, провожу инструктаж. Воду пить запрещаю. Фрукты и еду тоже запрещаю. Зевать не надо — тут всюду воришки. Верить никому нельзя — мошенники. Впрочем, вы же не понимаете на малаялам… Помните, что здания здесь не нумеруют, а дают названия. И когда делают вот так… — Даша смешно покачала головой от плеча к плечу, — это знак согласия, а не отрицания.
Герман улыбнулся.
— Только не свысока, хорошо? — сказал он. — Я ведь не мальчик.
Даша фыркнула. Этот Герман с виду — обычный работяга вроде тех, что покупают старые иномарки и отдыхают в Турции, установщик евроокон, наладчик кондиционеров, чоповец… А на самом деле как‑то он не прост.
Винараямпур был недалеко от Падхбатти, и Даша вызвала не такси, а моторикшу — «тук‑тук». Герману «тук‑тук» показался детским аттракционом: трёхколёсный мотороллер с крышей, три фары — три нарисованных глаза с длинными ресницами, лобовое стекло завешано амулетами. Тощий парень за рулём изъявлял готовность везти хоть в Австралию. Герман и Даша сели на пухлый диванчик, прижавшись друг к другу боками, и Герман понял, что ему приятно такое тесное и уже даже интимное соседство с этой женщиной.
Винараямпур начался трущобами: джунгли оборвались; слева и справа от шоссе выстроились ряды низеньких и диковатых лачуг из коробок, листов пластика и жести, из бамбуковых шестов и тростниковых циновок. Лачуги стояли очень плотно, с проулками‑щелями, и вокруг на проволоке сушилось какое‑то тряпьё, бродили козы и куры, а на столбе у дороги висела верёвка с тлеющим концом — огонь, кому он понадобится для очага или прикурить.
Дорогу здесь заволакивало дымом — мужчины жгли на пустырях мусор пополам с сухими пальмовыми листьями; это был их заработок. Босоногие женщины, плотно завёрнутые в яркие ткани, судачили возле водопроводных колонок с вёдрами или кувшинами в руках, что‑то варили в больших медных тазах, чудом стоящих на крохотных примусах. Детишки бежали за «тук‑туком». Вообще: в этих трущобах все, кто слышал тарахтенье моторикши, оглядывались, смеялись и махали «тук‑туку» руками, словно долго ждали его, словно это ехал почтальон, который вёз телеграмму о счастье.
— Вот где бедность не порок, — сказала Даша.
Они въезжали в город, но Даша наблюдала за Германом.
Тропический Винараямпур был пыльным и грязным, очень шумным и суетливым. Ободранные магнолии, истрёпанные платаны и раздёрганные пальмы выглядели будто бомжи. На перекладинах столбов вдоль улиц были навьючены связки проводов. Дорогу запруживал транспорт: легковушки и «тук‑туки»; ярмарочные фургоны; гигантские звероподобные грузовики с хромированными радиаторами; разрисованные «барбухайки», в окошках которых вместо стёкол были решётки, точно в автозаках. Проплывали величественные двухэтажные «даблдекеры» — слоноподобные и красные, как перец. Опасно кренясь, с рёвом пролетали байки, втискиваясь в щели между машин; тихо рокоча, катились скутеры, настырные, будто термиты.
Городишко был невысоким, в два‑три этажа, — домишки из бурого туфа, деревянные галереи, балкончики, арки, зубчатые балюстрады, полотняные навесы с кистями, веранды, плетёная мебель на улице, горшки с какими‑то деревьями, обшарпанная штукатурка, — хотя кое‑где вдруг торчали слоистые, ребристые или сетчатые громады современных башен, обросшие антеннами и спутниковыми тарелками. Встречались колониальные особнячки с тонкими колоннами и кудрявыми каменными львами у крылечек. Порой за жуткими оградами из колючей проволоки вздымались новостройки, где на пустых бетонных ярусах гнездились хибарки строителей, которые тут же и жили.
Поначалу Герман даже не рискнул затесаться в толкотню на улицах — побоялся, что потеряется. В гомоне толпы, сквозь кваканье клаксонов и рёв моторов звучали заунывные голоса муэдзинов из динамиков на минаретах. В каждой забегаловке выла экзотическая музыка, мяукали и пищали голоса индийских певиц, выводили рулады баритоны. Все стены были заляпаны яркими вывесками; как паруса, вздымались ржавые баннеры с рекламой фильмов Болливуда. Под ногами вертелись собаки, через толпу равнодушно брели коровы, над макушками людей торчали головы верблюдов.
