– Англичане штурмуют Кале, – отвечает барон.
– Ха-ха-ха! – веселится она. – Пошлите туда своих рыцарей, мой мальчик! Кстати, дарю вам все мои яблони!
Вот так яблоневые цветы с герцогского герба перекочевали на баронский щит. А школяр Пьер с отличием закончил Сорбонну и стал видным схоластом.
Перо, резец и кисть не в силах
костры амбиций
Один знакомый художник, книжный график, рассказывал. В молодости он решил показать свои работы Фаворскому. Добился аудиенции. Пришел.
Маэстро усаживает его в кресло, поит чаем, расспрашивает о том, о сем. Где родился, у кого учился, чем увлекается, с кого берет пример. Ну, и о себе тоже рассказывает, о своих взглядах на искусство книги.
Разговор течет очень интересно и поучительно.
А папку со своими работами молодой художник положил на чайный столик. На тот, за которым они сидели, он в кресле, а Фаворский на диване. Рыжая такая, довольно толстая папка.
Ну, проговорили они примерно минут сорок, а может, и час. До папки так и не добрались. Так и не развязали ее коричневых матерчатых завязок. Как-то всё не находилось нужной фразы или хорошей паузы, чтобы сказать: «Да, кстати, Владимир Андреевич, вот я хотел показать вам свои работы…»
Фаворский начал покряхтывать и очки поправлять.
Мой знакомый тут же встал, поклонился, поблагодарил за беседу. Маэстро тоже поднялся, проводил его до дверей, руку пожал и пожелал успехов.
Тот и ушел. А папку забыл! Не нарочно, честное слово.
Однако в папке работы. Рисунки пером, акварели и гуаши. В том числе те, которые надо срочно сдавать в издательство.
Но звонить Фаворскому как-то неловко. Непонятно почему. Вернее, очень даже понятно почему.
Прошло недели две. Наконец решился. Набрал номер. Повезло – сам подошел.
Мой знакомый говорит:
– Здрасьте Владимир Андреевич это такой-то я у вас был тогда-то и вот я простите у вас случайно папку с работами оставил…
– О! – говорит Фаворский. – Так это вы? Ого! Так вот оно, значит, что! Так это, значит, ваша папка? Отлично! Просто прекрасно!
У молодого художника всё внутри прямо занялось.
– Спасибо, дорогой Владимир Андреевич, – говорит.
– Да что вы! – говорит Фаворский. – А то я уж третью неделю смотрю: какая-то рыжая папка на столе. И что же такое, думаю, что же там внутри такое может быть? Даже любопытно. Но всё недосуг поглядеть.
Про обидное
филологические досуги
Есть ругательские оскорбления, а есть обидные слова.
Есть слова, на которые положено резко реагировать, так как это сигнал агрессии или пренебрежения: свинья, собака, подлец, дерьмо, мразь… ну и так далее. Промолчишь – значит, как бы признаешь свое приниженное положение. Конечно, это всё культурные условности. Но никуда не денешься. Всё наше общение, как человек из воды, на две трети состоит из условностей.
Но есть лично-обидные слова и фразы: «А тебе, брат, не худо бы спортом заняться. Не мог бы ради такого случая приличнее одеться? Милая, а ты, как бы это сказать, повзрослела, хе-хе…»
Обижаются на правду.
Если не слишком худому человеку сказали: «Ты толстый», – а он обиделся, это значит:
– он действительно считает себя толстым;
– он стыдится этого.
Для обиды нужно, чтобы оба момента совпали.
А на что я обижался?
У меня в жизни был долгий период застоя и неудач. Преподавание бросил, науку забыл, а литературные (точнее, драматургические) опыты ничего не приносили. Разве только деньги, и то не очень много. Но ни успеха, ни внутренней радости.
И вот в эти годы – а это было лет десять-двенадцать назад – я просто слышать не мог про «Денискины рассказы». Мне казалось, что это и есть моя судьба – быть прототипом героя папиной книжки и более никем. Отдельные злые граждане, которые чувствовали эти мои переживания, говорили мне: «Ну, а кто ты такой, если честно? Дениска из рассказов!»
Мне было ужасно обидно.
Потому что я считал, что это стыдная правда.
Потом моя жизнь переменилась к лучшему, и теперь я с удовольствием рассказываю о «Денискиных рассказах», сравниваю себя с героем, и всё такое прочее.
Как меня сейчас можно обидеть? Не ругательски оскорбить, а именно обидеть?
Пока не знаю.
Но знаю точно: если в ответ на чьи-то слова во мне вдруг поднимется буря негодования, ярости, обиды, если я буду возмущен несправедливостью, лживостью, абсурдностью этих утверждений…
Значит, вот оно.
Значит, надо садиться на диван и долго-долго думать.
Лев толстой и три малярши
теория массовой консолидации
Пьер говорит Наташе:
«Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто».
«Война и мир», эпилог, часть первая, глава XVI
Да нет, совсем не просто.
Плохие люди объединяются легко. В партии, движения и штурмовые отряды.
А у хороших не получается.
А если получается, то они тут же становятся плохими.
Давным-давно у нас в квартире был ремонт. Работали три малярши. У них какая-то еще работа была, поэтому они работали когда втроем, когда вдвоем, а иногда и по одной.
Когда работала одна (любая! они разные были и по возрасту, и по месту, откуда приехали), она была просто ангел. Приготовить обед было моей заботой, но она сама заваривала чай, мыла посуду, говорила «спасибо» и «пожалуйста», покурить выходила на балкон.
Когда их было две – так-сяк. Тарелки всё-таки ставили в раковину. Иногда. Но уже не мыли.
А когда их было три, это были настоящие хамки: грязную посуду оставляли на столе, пепел сбрасывали на пол, а окурки топили в недопитом чае. Даже речь у них менялась на громкую и напористую.
Лев Толстой, кажется, прекрасно понимал, что «соединение честных людей» – иллюзия, простительная разве что Пьеру Безухову.
Бунин пишет:
«Вспоминаю еще, как однажды я сказал ему (т. е. Льву Толстому), желая сказать приятное и даже слегка подольститься:
– Вот всюду возникают теперь эти общества трезвости…
Он сдвинул брови:
– Какие общества?
– Общества трезвости…
– То есть это когда собираются, чтобы водки не пить? Вздор. Чтобы не пить, незачем собираться. А уж если собираться, то надо пить».
