Можно даже из лавочников.
В третьем поколении появляется тонкий ум и носовой платок.
Вот и всё об аристократии. Не надо преувеличивать. Толстой это сам прекрасно понимал.
Поэтому надуманный натужный аристократизм через несколько лет сменился у Толстого столь же надуманной и натужной любовью к мужикам, купцам, каторжникам и кучерам.
Попыткой понять, что думает лошадь.
И попыткой отречься от счастья, которое не принадлежит всем.
О «вещизме» и счастье
этнография и антропология
Один знакомый мальчик пришел ко мне в гости в новом костюме. Двубортный, в рубчик, красиво и солидно – особенно для пятнадцати лет (нам примерно по стольку было). Только нагрудный карман был не слева, а справа. Я спросил, что за интересный такой фасон. Он бодро сказал: «Это мне дедушкин костюм перелицевали».
То есть распороли и перешили, перевернув ткань. Чтобы заношенная, заслоснившаяся сторона оказалась внутри, а снаружи – почти совсем свежая. Которая в темноте, за подкладкой, ожидала своего часа.
Карман, конечно, переезжал слева направо. Хотя некоторые, бывало, ставили такую как бы планку на обеих сторонах. Люди более тонкие (или портные более изобретательные?) делали из перелицованного пиджака некое подобие френча, что-то мужественное, с двумя карманами. Иногда даже с треугольными клапанами.
Бедно жили!
Кстати, этот мальчик был из очень богатой и знаменитой семьи. Настоящая советская элита. Однако, выходит, и в таких семьях одеть подростка в перелицованный дедушкин костюм было в порядке вещей.
Экономно жили.
Кто помнит ателье по подъему петель на трикотаже (на колготках в том числе)? Про искусство подъема петель вручную, дома?
Кто и когда последний раз распарывал пальто, у себя на столе, скальпелем или бритвой, чтобы перешить его (своими руками, на машинке) для подросшей дочки?
Было ателье «Художественная штопка». Был глагол «заштуковать», то есть тончайшей, подобранной по цвету и фактуре ниткой так заделать рваную брючину, что с полуметра и не разглядишь.
Еще одну фразу помню: «Майки приличной (лифчика хорошего) нет – не в чем к доктору сходить». Нижнее белье донашивали буквально до дыр.
«Вот люди изобрели телеграф, паровоз, печатный станок, – спрашивал Лев Толстой, – а стали они от этого счастливее?»
Продолжу.
Вот вещи стали дешевле и доступнее. Старое мамино пальто и дедушкин костюм не перешивают, а кладут у помойки, для бомжей. Поехавшие колготы и порванные брюки выбрасывают. Белье, опять же, покупают красивое и даже иногда очень фирменное.
Стали люди от этого счастливее?
Думаю, что всё-таки да.
При прочих равных.
Еще раз о счастье
трудности перевода
Как-то я разговаривал с одной американкой; она знала по-русски, она была «специалист по СССР». Она спросила про своего бывшего приятеля (не бойфренда; но я знал, что там была какая-то симпатия и вообще непростые отношения). Разговор был в Америке, а он, этот наш с ней общий друг, тогда как раз жил в Москве со своей новой женой. А я, значит, как раз приехал в Америку.
Она спросила:
– Is he happy?
Боясь ее обидеть, я сказал:
– Look. Generally, I am not sure, or, better, I do not know indeed whether he is, so to say, really happy, or, somehow… (то есть: «ну, вообще-то я не уверен, или, лучше сказать, я точно не знаю, счастлив ли он по-настоящему, или как-то…»)
Она меня прервала по-русски:
– Перестань ваших русских фокусов! Счастье, ох! Что такое счастье, ах! Мой простой вопрос – он доволен в Москве?
– Доволен. Он доволен.
– Хорошо, – сказала она. – I am happy that he is happy. Хватит!
– Хватит, хватит, – сказал я.
Экспертиза
друзья давно не виделись
Петров приехал к Сидорову на дачу. Пообедали, потом погуляли, потом вернулись, поднялись на второй этаж, в кабинет.
Сидоров разлил вино. Подняли бокалы, пригубили.
– А ничего! – сказал Сидоров. – Я еще в прошлом году купил. «Шато де Бродель» девяносто шестого года.
– Да, неплохо, – сказал Петров. – Вот приедешь ко мне, я тебе дам настоящий «Шато де Бродель» восемьдесят девятого.
Помолчали. Сидоров допил вино и посмотрел на часы.
– «Омега»? – спросил Петров.
– Да, – сказал Сидоров. – Решил себя побаловать на старости лет.
– Хорошие часики, – сказал Петров. – Но на грани ширпотреба. Настоящий бренд – это «Одмар» или «ЛеКультр».
– Мне плевать на бренды, – пожал плечами Сидоров.
– А если плевать на бренды, – оживился Петров, – тогда купи наш «Союз»! Машина не хуже «Брейтлинга»! Да лучше, клянусь! А стоит вдесятеро меньше.
– Пить будешь? – спросил Сидоров.
– Самую чуточку, – сказал Петров. – Ага, спасибо. Ну, как ты вообще? Светскую жизнь ведешь? В театры ходишь? Новинки читаешь?
– Веду, – сказал Сидоров. – Вот вчера, например, был на приеме в Нобелевском фонде. Да, а тебя почему не было? Там вся Москва была.
– Ужин у британского посла, – развел руками Петров. – В узком кругу.
– А в пятницу мы с Машей в Большом были. Балет Ксенакиса «Медея».
– Ага, – сказал Петров. – Видел, видел. В прошлом году.
– Ты, наверное, путаешь. Это же премьера.
– В театре Ковент-Гарден, – сказал Петров.
Помолчали.
– Что посоветуешь пролистать? – спросил Петров.
– Если из интеллектуального, – сказал Сидоров, – то роман Джонатана Литтела. «Благодетельницы». Про войну, глазами раскаявшегося эсэсовца-педераста. Отрывки были в Иностранке. Хорошая вещь. Но очень сложная.
– Ударение на «э», – сказал Петров. – Литтэ2л. Он француз с английской фамилией. Я читал. В подлиннике.
– Коля, – сказал Сидоров. – А вот у тебя, например, пистолет есть?
– Есть, – сказал Петров.
– А какой?
– «Петерс-шталь», разумеется, – пожал плечами Петров.
– А у меня «стечкин», – сказал Сидоров, встал, подошел к письменному столу, выдвинул ящик, достал пистолет и застрелил Петрова.
Беги, сокройся от очей
ближняя дача
– Маяковский, – сказал Сталин, – был и остается лучшим поэтом советской эпохи. Но нам надо выбрать лучшего поэта русской, дореволюционной эпохи. Для этого я пригласил вас сюда, товарищи! Хочу узнать мнение моих старых друзей и соратников.
