– К себе поедешь? Или как? А то поздно уже.
– К себе, – сказал он.
– Галя, что ли, в Москве?
Он кивнул.
– Передавай привет.
– Ага, – усмехнулся он. – Привет и жаркий поцелуй.
– Ты же говорил, она про меня знает! – Лида вскочила с дивана.
– Ты меня не так поняла, – сказал он. – Или я неточно выразился.
– Какая же ты сволочь, – засмеялась Лида, обняла Алтынова и поцеловала. – Какие же вы все кругом гады, подлецы и мерзавцы…
– Верно, – сказал Алтынов, взял в прихожей портфель, отпер дверь и вышел.
Лида включила компьютер. Зажгла настольную лампу. Уселась поудобнее. Пощелкала мышью, ища нужную папку.
Беззвучно замигал мобильник.
– Да обзвонись ты! – заорала она и раскрыла файл.
Две разлуки
сны на 13 и 14 августа 2011 года
Первая.
Я несу эмалированную кастрюлю с супом. Я поднимаюсь по лестнице старого дома. Я подхожу к двери: старая дверь, обитая дерматином, из-под которого лезет желтая вата. Я нажимаю кнопку звонка, кнопка фаянсовая, я это прекрасно помню. Дверь открывается наружу, но только наполовину, сильнее открыть нельзя, потому что перед нею железная труба, она подпирает потолок, который грозит обрушиться: толстая штукатурка и черная гнилая дранка.
Из полураскрытой двери выходит женщина. Она в ушанке, у нее круглый курносый нос, она похожа на крестьянского мальчика с картины Венецианова.
– Принес? Спасибо, – говорит она и хочет взять кастрюлю.
– Постой, – говорю я. – А где я буду жить? С кем я буду жить? Спать?
– А тебе обязательно со мной? – говорит она.
– Но ты же говорила, что меня любишь!
– Ну да. Но любить – необязательно жить и тем более спать.
– Дудки-с! – зло говорю я. – Тогда я пошел.
Видно, ей очень неприятно то, что я сказал. Она думает долго, потом вздыхает и неестественно-ласково улыбается.
– Ну, пойдем ко мне, – говорит она.
Пропускает меня вовнутрь квартиры. Я отдаю ей кастрюлю, иду следом за ней. Она в ушанке, в платке на плечах и в валенках на голых ногах. Идем по коридору, заставленному шкафчиками, велосипедами, корытами, лыжами, бидонами.
Я думаю: «Какой бардак и нищета. Вот поживу у нее пару дней и брошу ее с полным правом, не она меня, а я ее, это очень важно».
Вторая.
Веселье в шумной компании, большая квартира, много народу. Я пришел со своей девушкой. Она красивая, стройная, с покатыми плечами. Тургеневская прическа – пробор и пучок. Она любезничает с каким-то плюгавым молодым человеком. У него на щеке большой красный прыщ. Я совсем не воспринимаю его как соперника. Вдруг она появляется вся красная, разлохмаченная, потная. Прядки волос прилипли к мокрой шее.
– Мы с ним только что немножко это самое, – говорит она. – Но ты не злись, это совершенно не считается, потому что он мой брат.
– Брат? – я ошарашен.
– А ты не видишь, как мы похожи? Мы погодки. Почти близнецы.
– Да ты соображаешь, вообще?
– А что такого, мы до пяти лет вместе голенькие купались! И вообще это моя проблема, я же с ним детей иметь не собираюсь, а для тебя это всё равно, потому что брат – не считается, сколько раз повторять.
– Всё, – говорю я. – Между нами всё кончено. А то еще заразишь меня этим красным прыщом!
Она начинает плакать горько и громко, слезы брызгают и попадают мне на губы, у них вкус выдохшейся минеральной воды.
Стакан минералки стоит у меня на прикроватной тумбочке.
Приподнявшись на локте, я пью воду.
На секунду становится гадко, как будто вода заразная, как будто в ней она и ее прыщавый братец.
Мандельштам и целоваться
альтернатива
Когда мне было четырнадцать-пятнадцать лет, я очень любил стихи Мандельштама. У меня были целые пачки машинописных листков. Третий, а то и пятый экземпляр. Тонкая бумага. От бесчисленных перепечаток случались смешные ошибки: вместо загадочной строки «сегодня можно снять декалькомани» было «сегодня можно спать до колоколен» – то есть еще непонятнее.
Но неважно. Я читал Мандельштама знакомым девочкам. Девочкам нравилось. Девочки перепечатывали для себя, выучивали наизусть. Мы читали Мандельштама по очереди, сидя на диване, глядя в окно, поверх крыш, туда, где солнце садится.
Девочкам нравились не только стихи, но и я.
Одна сказала мне шепотом:
– Какой ты прекрасный. Как я тебя люблю.
Я тут же обнял ее и стал прижиматься губами к ее щекам и ушам.
Она вывернулась:
– Ты что, ты что?
– Нет, это ты что? – сказал я. – Ты же сказала, что меня любишь?
– Конечно, – сказала она, отпихиваясь, – я тебя вот именно что люблю, а при чем тут целоваться?
И не она одна. У девочек была такая мода: «мой мальчик» и «мой друг». Я был другом. С которым можно читать стихи Мандельштама, ходить в музей и в консерваторию. Которому можно позвонить в полдесятого вечера и разговаривать до без четверти одиннадцать, пока мама веником не отгонит от телефона. А мальчик – красивенький, вертлявенький, модненький – с ним можно ходить в кафе, допоздна в гости, пока предки на даче, и целоваться. Целоваться до распухших губ и неприличных синяков на шее, из-за чего надевались свитерки с мягким высоким горлом, но я всё равно замечал, и обижался, и «бросал», и у меня, представьте себе, просили прощения. За бестактность, да. Но всё равно не целовались.
Но тщетно я пытался добиться поцелуев. Особенно если обнимался силой, или, сильно напоив портвейном, расстегивал кофточку и стаскивал лифчик. Эти мелкие позорные победы оборачивались поражением – со мной больше не читали Мандельштама. И уж конечно, не целовались.
Я понял: у меня был Мандельштам на закате, но не было поцелуев. А после настырных попыток залезть под юбку – не было ни Мандельштама, ни поцелуев.
И я понял еще: с кем целоваться – обязательно будет, раньше или позже, и скорее раньше, чем позже. Потому что это бывает у всех. А вот с кем читать Мандельштама – это редкий дар, у многих такого никогда не бывает, вообще, за всю жизнь.
«Но позвольте?» – возникает вопрос. Почему обязательно «или – или»? А разве не бывает так, чтоб и Мандельштам, и целоваться?
Бывает, конечно. Но не сразу. В глубокой зрелости.
Предсказание
лучшая новелла всех времен и народов
И приспѣ осень, и помяну Олегъ конь свой, иже бѣ поставилъ кормити, не всѣдати на нь.
