Однажды Татьяна Гавриловна сказала:
– Я, как дисциплинированный коммунист, подчиняюсь решениям XX и XXII съездов. Но я считаю, что разоблачение культа Сталина было большой ошибкой партии и государства. Но не потому, что я сталинистка, нет, что вы! Просто я уверена: народу эти разоблачения не нужны. Народу это вредно.
Непростая учительница, я же говорю.
Серёжа и Костя
по-дружески да попросту
У нас в классе были ребята из самых разных семей. Это сейчас бывают школы для детей элиты, для детей интеллигенции, для рядовых граждан… У нас ничего такого не было – шестидесятые годы, сами понимаете. Тем более, школа была простая, то есть не языковая.
Хотя раньше-то она как раз была самая элитарная в Москве, там дети Сталина учились и разных наркомов. Но сильно раньше, в тридцатые-сороковые. Хотя это я так, к слову.
Вот.
Значит, в основном были дети обычных советских служащих. Были и дети художников, журналистов и даже дипломатов.
Но Гаусс – он и в шестидесятые Гаусс.
На одном краю социального распределения был Серёжа Z, у него папа был самый настоящий министр. Единственный в нашем классе представитель правящей верхушки.
А на другом краю – Костя N, у него папа был слесарь-сантехник. Единственный представитель рабочего класса.
Я бывал в гостях у обоих.
У Серёжи была огромная квартира в доме с колоннами из красного гранита; стеклянные двери, сияющий паркет, ковры, окна-эркеры. Золотые корешки книг.
А Костя жил в коммуналке, в ветхом домике: во двор через третью арку, вторая дверь налево, третий этаж без лифта, четыре звонка. В одной комнате с папой-мамой. Кружевная салфетка на телевизоре, коврик с оленями, никелированная кровать. Герань, кошка, абажур.
Серёжа был красавец: рослый, сероглазый, пепельно-русый. А Костя – маленький, узкоплечий, с красными пятнышками на лбу и щеках.
Они, однако, дружили.
Правда, Костя к Серёже в гости не заходил. Уж очень там было торжественно и строго, и всегда кто-то над душой мама, бабушка, старшая сестра, домработница. А вечером, когда папа с работы приезжает, вообще все на цыпочках.
А вот Серёжа к Косте часто забегал. Там комната хоть и одна, но взрослых не было – отец краны чинит, мать уборщицей в трех местах. А еще у Кости была тетя в деревне, и она привозила самогон. Большая, литров на пять, бутылка стояла между шкафом и окном. Самогон был мутный и очень крепкий, от него шел упоительный запах дрожжей: я пробовал, мне понравилось. «Домашний продукт!» – говорил Серёжа, выпивая налитую Костей стопочку.
Были мы тогда в восьмом классе.
В девятый класс Костя не пошел. Перешел в ПТУ. Но Серёжу не забыл, приглашал к себе на свежий самогончик.
Потом он ушел в армию.
Серёжа тем временем поступил в престижный вуз. А Костя вернулся из армии и стал работать сантехником вместо своего отца, на том же участке, потому что отец к тому времени умер. Умерла и тетка; дармовой самогон кончился.
Другая жизнь началась у обоих. Сами посудите, что между ними теперь было общего: студент из высокопоставленной семьи и скромный рабочий парень?
Но раз в месяц они всё равно встречались.
Потому что с каждой получки Костя ставил Серёже бутылку.
Любовь и взаимность
l’essai sur le don
[12]
– А вот Колпаков не придет! – с печальным удовольствием и горькой мудростью в голосе сказал Маркин.
– Что такое? – удивился Алехновский.
Они обсуждали Новый год: по традиции всегда собирались у Маркина – у него была огромная квартира рядом с метро «Академическая».
– Жлоб он, вот что, – сказал Маркин. – Я его разлюбил. Не могу со жлобами дружить.
– Он же твой старый друг, – сказал Алехновский.
– То-то и оно. Еще с института. Но что-то, понимаешь, меня напрягало. Отвращало даже. Я задумался: что такое? Думал, думал, вспоминал. И всё понял!
– Что ты понял?
– Он всегда был жлобом. Еще студентами: собираемся на вечеринку. Кто выпивку несет, кто закуску. Просто и скромно. А Серёжа Колпаков – бутылку коньяку и шоколадный набор. Все в восторге. Особенно девки. Но! Но, старичок! Мы-то водочку или тортик на свои кровные покупали. А он из папиного бара тащил. Папа его был известный врач.
– Какая разница?
– Огромная! – сказал Маркин. – Ты любишь, когда тебе передарки дарят?
– Да ведь и не узнаешь, – сказал Алехновский.
– А я сразу чувствую! – сказал Маркин. – Или вот. Сколько раз я его принимал, его с супругой, индивидуально! Мы с Машей целый день возимся, стол накрываем. А он меня – в общую кучу. Юбилей там, или серебряная свадьба.
– Погоди, – сказал Алехновский. – Он что, тебя ни разу в гости не звал?
– Звал! – воскликнул Маркин. – Устроит, например, холостую пирушку. И намекнет – с тебя два пузыря. Ну, ладно, бывает. Но этим летом – всё! Мы с Машей были в Риге, на взморье. Идем по пляжу – бац! Серёжа Колпаков с женой. Слово за слово, подходит время обеда. Тащим их в ресторан. Я, конечно, плачу за всех.
– А почему бы не распополамить? – сказал Алехновский.
– Ну, как-то так вышло. Ведь я же приглашал. А потом, буквально назавтра, он звонит мне на сотовый и говорит: «Тут один мой рижский приятель мечтает с тобой познакомиться». Приезжаем. Какой-то местный миллионер. Вилла миленькая – не Рублёвка, конечно, но ничего. Вполне шикарный ужин. Народу человек сорок. Хозяин – приятный господин. Но вижу я, что он вовсе не мечтал со мной познакомиться, а это Серёжа его упросил, типа «можно я приведу своих друзей, интересные люди, то да се».
– И что? – спросил Алехновский.
– Какой ты тупой! Он меня за чужой счет угостил.
– Тонко, – сказал Алехновский.
– Жизнь, – сказал Маркин. – Она требует внимания и анализа. Давай выпьем. Смотри, что у меня есть…
Он встал и пошел к шкафу.
– Давай, – Алехновский достал из портфеля бутылку. – Ты лучше посмотри, что у меня есть.
– Что? – обернулся Маркин. – Ну-ка, покажи, что принес!
– Ты что, жлоб? – засмеялся Алехновский.
– Не знаю, – сказал Маркин.
Анеле
сценарий художественного фильма
Анеле Йонасовна Руткене была богатой пожилой дамой. Когда-то управляла финансовыми компаниями; после болезни ушла на покой. Оставив себе капельку акций, как она выражалась.
