– Какой? – не поняла она.
– Мой!
Потому что Лёша сказал жене, что командировка с пятого по двенадцатое. А на самом деле она была с седьмого. Думал, что два дня будут в его полном распоряжении. И вот такое гадство. Надо возвращаться домой и врать, что опоздал на рейс.
– А может, не надо? – легкомысленно сказала Ася. – Если там все погибли? Отрастишь усы, купишь новый паспорт, и все дела! Тебе пойдут небольшие усики. Здравствуй, новая жизнь! – и она его поцеловала. Она была голая и красивая.
– Ага, конечно! – усмехнулся Лёша. – Я же не регистрировался. Я вообще брал билет на послезавтра.
– Понятно, – сказала она и вздохнула.
Выйдя из метро, Лёша сильно подвернул ногу. «По Фрейду, – вспомнил он статью в каком-то журнале. – Значит, мне дико неохота домой. А может, правда? Усы, взятку в паспортный стол, и новая жизнь?»
Он поковылял к дому.
Открыл дверь своим ключом. Стиральная машина работала на отжим, выла и грохотала. Он поставил сумку под вешалку.
Стиральная машина щелкнула и замолчала.
– Нет, не сегодня и не завтра, – услышал он голос своей жены; она разговаривала по телефону. – Это как-то неприлично. И потом, надо будет на опознание лететь, наверное… Да какие сорок дней, ты что! – засмеялась она. – На той неделе. Я сама позвоню…
Лёша захотел распахнуть дверь и сказать: «Я вообще-то жив. Но не смею больше навязываться!»
– Конечно, это судьба, – сказала жена. – Целую, целую тебя.
И повесила трубку.
Лёша решил: хрен вам с маслицем, а не судьба.
Снова открыл входную дверь, потом громко захлопнул и крикнул:
– Туська, привет! Такая невезуха! Ногу вывихнул, растяжение, наверное! Три часа на лавочке сидел, пока очухался. Поменял билет на послезавтра.
Жена выскочила в коридор, бросилась к нему, обняла его.
– Лёшенька! Живой!
– Тусь, ты чего? – удивился он.
– Лёша, – она прижалась к нему еще сильней. – Твой самолет упал. Понимаешь? Самолет разбился. А ты на него опоздал. Понял? Ты понял?
– Вот это да! – сказал он. – Слушай, прямо не верится. Нет, правда?
– Правда, – сказала она. – Это судьба.
Она прикрыла глаза, медленно и сладко поцеловала его.
– Ой, – сказал он. – Нога жутко болит, извини.
Я говорю тебе – мой путь не прям
волшебная сила искусства
В конце семидесятых был у меня один знакомый. Мой ровесник.
Но какое сравнение! Я был преподаватель греческого языка, а он – замдиректора автосервиса. И это в неполных тридцать лет! Блистательная, невероятная карьера. Примерно как стать членкором академии наук в таком же возрасте.
Он был очень богат. У него было всё: кооперативная квартира с югославской мебелью; новенькие «жигули» шестой модели; тещина дача, сияющая свежим ремонтом и столь же югославской мебелью (это было замечательно – на даче у человека не дачная мебель, то есть потрепанная городская, а специально купленная новая). Не говоря уже о костюмах и дубленках. О японских часах на золотом браслете. О бриллиантах и соболях его жены.
Но при этом он не был гордецом или зазнайкой. Он был очень мил и приятен в общении. По воскресеньям мы часами курили, сидя на лавочке во дворе, и запросто болтали о том о сем.
Проницательный читатель уже догадался о секрете нашей дружбы.
Мы были соседями, и наши дети были ровесниками. По будням с его сыном гуляла няня или жена, а в воскресенье выходил он сам.
Он мне частенько звонил и предлагал сходить вместе куда-нибудь – в Дом актера или Дом кино. Или поужинать в Доме литераторов: у него туда были пропуска. Или пойти на премьеру во МХАТ или в Театр на Таганке: ему присылали пригласительные билеты.
Я отказывался, но он не обижался и всё равно звонил, звал то туда, то сюда.
Один раз он позвонил мне и сказал:
– Зря ты позавчера со мной не пошел. Такой спектакль был! Такой!
– Какой? – спросил я, потому что уж забыл, куда он меня звал.
– «Царь Фёдор Иоаннович», – сказал он. – В Малом театре. Смоктуновский в главной роли. Умереть, какая постановка. И как играет!
– Смоктуновский, понятно же, – сказал я.
– Да, – длинно вздохнул он. – Я три дня просто больной хожу, всё думаю… Деньги, шубы, машина, дача – какая это всё муть на самом деле! Какая глупость! Какая дрянь! Какая мелочь!
– Понятно, – я вздохнул ему в ответ.
– Не знаю, как жить, – прошептал он. – Власти хочется! Власти!
Главное событие XX века
учение об элементах у Платона и пифагорейцев
Мой приятель рассказывал, как он сдавал историю философии.
Дело было в начале семидесятых.
В числе экзаменаторов был один незнакомый старик. Все вокруг него суетились: пересаживали со стула на кресло, закрывали форточку, ставили перед ним стакан чаю, шепотом спрашивали, с лимоном или без.
– Без лимона, ежели возможно, – суховато отвечал он. – Но с сахаром.
Очевидно, это был какой-то легендарный профессор.
Был он очень стар, лыс и сед. Небольшого роста, в негнущемся синем костюме и весь какой-то ненастоящий. Казалось, он был сделан из желто-розового туалетного мыла и нежнейшего тополиного пуха. На нем были круглые выпуклые очки. Стекла очков были сильно исцарапаны. Это разрушало образ, придавало профессору неожиданное сходство со слесарем.
Моему приятелю достался Демокрит.
Он быстро рассказал всё, что знал о Демокрите, а потом добавил, что Платон так ненавидел Демокрита, что даже хотел сжечь его сочинения. Потому что Платон был идеалист, то есть нехороший человек, а Демокрит – материалист и прогрессивный мыслитель. Догадался про атомы. То есть хороший человек.
Так было в учебниках. Так нас всех учили.
Экзаменаторы согласно закивали.
Но вдруг этот самый профессор подал голос:
– Позвольте, позвольте! А вы помните, что произошло в 1917 году?
– Конечно, помню, – сказал мой приятель. – А как же!
Он решил, что старик – марксист-ленинец с дореволюционным стажем. Закаленный в битвах с идеалистами, махистами и прочими лакеями капитала.
Поэтому он радостно сказал:
– В 1917 году произошла революция!
– Именно революция! – сказал профессор. – Но вы про нее забыли!
– Я?! – мой приятель даже прижал руку к сердцу.
– Вы, вы! Не выкручивайтесь! В 1917 году Ева Закс доказала, что «атомы» Демокрита и «эйдосы» Платона суть почти одно и то же. С тех пор, молодой человек, так уж резко противопоставлять Платона Демокриту и вообще толковать о каком-то так называемом античном материализме – непозволительно!
