– А ты меня не бросишь? – вдруг спросила она.
– Я сказал: посажу на машину или на автобус.
– Я замерзла! – она заплакала. – Я спать хочу! Можно, мы назад пойдем?
– Можно, – сказал я.
В прихожей она сняла куртку и сапоги, подышала на красные пальцы и вдруг схватила меня за руку и потащила по лестнице на второй этаж.
7. Бесследность
восемь спичек. odi et amo
[18]
Она втащила меня в комнату.
Сняла свитер и фуфайку, расстегнула брюки, села на кровать, сняла их совсем, отпихнула ногой в сторону, потом сняла толстые колготы. Снег сильно шел, но фонарь у забора светил, и все было видно.
– Иди сюда, – сказала она.
– Ложись, – сказал я.
Она легла, забралась под одеяло.
Я сел на кровать и спросил:
– Что с тобой?
Она сказала:
– Я тебя люблю, – и сильно обняла и поцеловала.
У нее были холодные губы и горячий язык, я с трудом от нее отцепился.
– Не может быть, – сказал я. Да, я ее захотел, но она мне не понравилась. – Зачем же так сложно? – усмехнувшись, повторил я свою давешнюю фразу.
– Какой же ты гад, – зашептала она. – Я в тебя уже год влюблена, когда увидела на дне рождения у Галочки, и потом, когда вы с Андреем к Милене приходили на те праздники, как я на тебя смотрела, а ты даже не видел, и вот я приехала, они внизу, всё слышно, я вся извелась, а ты, гад, Платона по-гречески, а потом в три часа пришел, как будто я тебе подстилка…
– Ты права, – сказал я. – Мне стыдно. Прости меня.
– Мне холодно, – прошептала она. – Обними меня. Согрей меня.
Я вдруг почувствовал, что не надо влезать в эту историю. Хотя очень хотелось. Но я вздохнул и сказал:
– Лада, миленькая, время половина шестого. Я устал. Я спать хочу. Спокойной ночи, моя хорошая.
Чмокнул ее в щеку, быстро вышел и улегся в папином кабинете.
Я проснулся довольно скоро. Было уже светло – восемь утра: я посмотрел на часы. Снег перестал идти. Я выглянул в окно. Всё было белое, ровное, пушистое. Вдруг я услышал, как за стенкой Лада встает, шагает по комнате, открывает форточку, потом закрывает. Двигает стул. Что-то берет со стола. Одевается. Спускается вниз по лестнице. Щелкает дверью сортира.
Я снова лег в кровать и провалился в сон.
И окончательно проснулся от того, что меня щекотали Андрюша и Милена. Они были уже одеты. Они тыкали мне в нос часы – половина первого.
Мы позавтракали втроем. Конечно, они тоже слышали, как Лада уходила. Наверное, Милена ее проводила. Мне не хотелось об этом говорить.
К трем часам мы собрались уезжать. Оделись. Проверили газ в котельной, краны, телевизор.
Я открыл дверь. Кругом было белым-бело.
– Хорошо-то как! Russian winter! – засмеялся я и вдруг сказал: – Стоп!
Крыльцо и дорожка были покрыты толстым слоем свежевыпавшего снега. И никаких следов. Я обежал весь дом, выглядывая из всех окон. Даже выскочил на ледяную веранду. Следов нигде не было. Но ведь я слышал, как она уходила, а снег уже не шел.
– Как же она ушла? – растерялся я.
– Кто? – засмеялась Милена.
– Ты, главное, побольше Платона читай на ночь! Обязательно в подлиннике! Что, афинская гетера приснилась? – захохотал Андрюша.
Приехали в Москву.
Вечером я решил лечь пораньше перед завтрашним экзаменом.
Уже умылся, пижаму надел. Ровно в одиннадцать зазвонил телефон.
– Это Кобылин, – услышал я поселкового сторожа. – У вас в даче свет горит.
8. Лампочка
восемь спичек. Phaedrus, sive De pulchro
[19]
Конечно, сначала я решил: одеваюсь и еду. Последний автобус отходит от «Калужской» в ноль-сорок. Успеваю. А первый автобус идет в Москву в половине шестого. Успеваю тем более…
Но на меня вдруг напало спокойствие. Ну, свет. Ну, горит. Ну, вечером приеду и выключу. Я поблагодарил судьбу, что успел сам схватить трубку, что Кобылин не попал на маму или папу.
В девять часов утра Аза Алибековна разложила перед нами веер бумажек.
Я вытянул: «Федр», 253–254.
Открыл затрепанный томик и погрузился в знаменитое описание души, которая состоит из двух коней и возничего.
– Товарищи, – сказала Аза Алибековна, – я иду к декану, а экзамен продолжит наш новый стажер, аспирантка Ленинградского университета…
Я почти не слышал, я читал про себя:
,
– Вы готовы? – голос у меня над головой.
– Готов, готов.
Я начал бойко переводить.
– Стоп, – сказала эта самая аспирантка. – Любой интеллигентный юноша наизусть знает диалог «Федр» в переводе Егунова. Особенно это место.
– Да, – сказал я. – Особенно описание коней. Я читал у Лосева…
И взглянул на нее, думая, что она смутится. Лосев объяснил, что означают эти два коня: один стройный и длинношеий, а другой коренастый и косматый.
Это была совершенно обыкновенная девица. В свитере и теплых зимних брюках.
– Да, конечно, – сказала она, достала из сумочки спичечный коробок, вынула спичку, ткнула ей в слово διαθερµήνας. – Что это?
– Разгоряченный, – сказал я.
– Идите. Два, – сказала она.
– То есть, простите, горячащий. Разгорячающий.
– Форма?
– Причастие активного аориста. От глагола δια-θερµαίνω.
– Так. А если то же самое слово, но в ионическом или гомеровском диалекте? – Я молчал. – Это будет всего лишь второе лицо единственного числа активного аориста, – она подняла палец и нежно сказала: – Неаугментированного! Поэтому δια-, а не διε-… Понятно?
У нее были красные пальцы, как будто она была на морозе без перчаток.
Она высыпала из коробка остатки спичек. Их было восемь.
Я сделал пять не самых страшных ошибок. Пять сломанных спичек улетели в корзину под столом. Три вернулись в коробок.
– Три балла, – сказала она. – Не надо возмущаться. Три – это удовлетворительно. Что это значит? Это значит – преподаватель удовлетворен. Тем более удовлетворен должен быть студент! – и она засмеялась.
