– Да.
– Юра, честное комсомольское, я никому не скажу. Ты в церковь ходишь? Хотя бы иногда? У тебя знакомый священник есть?
– Да, – сказал он. – Я, правда, у него уже полгода не был…
– Поедем к нему. Очень нужно. Срочно.
– Прямо вот сейчас?
– Через час. Мне нужно заскочить на рынок.
Январское солнце клонилось к вечеру. Мы с Юрой стояли около небольшой пригородной церкви.
– Нет, нет, нет, молодые люди, – говорил священник. – Ибо сказано: «Сей род изгоняется постом и молитвою», и никак иначе.
– Однако в житиях написано… – возразил было я.
– Святые праведные старцы могли изгонять беса, – сказал он, – но я, человек грешный и непризванный… – и вдруг совершенно мирским голосом заорал, – Фу! Кыш! Держи! – и замахал руками.
Я обернулся.
Моя сумка стояла на скамейке у ограды. Вернее, уже лежала под скамейкой.
– Куница, – сказал священник. – Здесь их много. Курицу сперла.
11. Тюрьма и воля
восемь спичек. tu ne quaesieris, scire nefas
[22]
Я не хотел ехать на дачу вечером.
Но всё равно поехал.
Было совсем темно, часов семь, когда я подошел к дому. На всякий случай заглянул в окно гостиной, где я ее вчера оставил с ушибленной ногой.
Горел свет. На диване никого не было. Зато на столе была жареная курица, обложенная рисом. Вазочка с винегретом. Нарезанные дольками яблоки. Две тарелки. Два бокала. И бутылка сухого вина «Цинандали».
Я подошел к освещенному крыльцу. Дверь открылась.
– Привет! – сказала она. – А я на чердаке нашла лыжи и сбегала через плотину в Троицкое, купила кое-что к ужину и сготовила.
Она сказала это, как жена мужу. У меня заколотилось сердце.
– Но ничего! – она как будто откликнулась на мои мысли. – Я уезжаю. Прямо сегодня. И не вздумай сочинять, что курицу у тебя украли. Будем считать, что ты эти деньги прокатал на такси.
– Вот три рубля осталось, – сказал я. – Остальное отдам.
– Конечно, отдашь, – сказала она. – Давай, не стой на пороге.
Потом мы сидели на разных концах дивана.
– Тебе обязательно сегодня уезжать? – спросил я.
– Да.
– Почему?! – чуть не взвыл я.
Она дожевала курицу, вытерла руки салфеткой, налила себе немного вина, выпила, поставила бокал на стол и сказала:
– История могла продолжаться бесконечно. Длинный любовно-мистический детектив. Ты мог искать экзорциста. Мог ехать в Ленинград к дяде Мише и сестре Маше. Мог выяснять, где я живу, учусь и всё такое. Стараться понять, в чем разница между лисой и куницей. Было бы, чем заняться! Но зачем? Кончается сессия. Начинаются каникулы. Я хочу покататься на лыжах в Карелии. А тебя, наверное, мама с папой отправят в пансионат. Пора разбегаться. Но не в этом дело. Всё гораздо серьезнее.
Я – твоя свобода. Ты – моя тюрьма.
Не обижайся! Наоборот получается то же самое: если мне с тобой будет хорошо, тебе будет очень плохо.
А что с нами было на самом деле? Милый мой, всему можно найти миллион совершенно реальных и правдоподобных причин.
И даже моему вылету из окна: я просто шагнула в соседнее. А внизу лежало старое пальто с красным шарфом, к которому как раз подходила дворничиха. Пока все вопили и галдели, я зашла в учебную часть и забрала папку со своими документами. Вышла в коридор, спустилась на лифте. У меня незаметное лицо, и одета я очень обычно. Как все.
Что было той ночью? Это я убегала прочь? Или ты сам меня выгонял, а потом возвращал? Всё это можно описать, объяснить, растолковать… Но как это скучно, мой милый, как это мелко по сравнению с тем грандиозным, что произошло в нашей с тобой жизни.
Мы никогда не будем вместе. Мы оба это сразу почувствовали. Я не хотела тебя впустить, ты не хотел войти. Мы не станем мужем и женой, не будем любовниками, не переспим из принципа «эх, мол, ну не зря же это всё было!», и даже не обнимемся на прощание.
Это бесподобно, мой милый. Ни у кого такого нет. Мы позволили себе самую большую роскошь – быть умными. Роскошь понимать.
И еще бо2льшую роскошь – поступить соответственно пониманию.
Мы вознеслись над своими телами. И даже над своими душами. Это прекрасно. У нас останется нечто более дорогое, чем сладость любви, у которой всегда привкус чего-то прелого. У нас остается чистейший разум – разум, который есть наивысшая, наитончайшая, наипрекраснейшая форма чувственности.
И во имя разума мы сейчас доедим курицу, допьем вино, вымоем посуду, и ты проводишь меня. До калитки.
Мы дошли до забора. Она подняла голову к высоким елям.
– Кстати, – сказала она. – Отдай мне мои спички. Ты их взял на кафедре, да?
– Не отдам, – сказал я, сжимая коробок в кармане. – Беги, опоздаешь.
Она пожала плечами и вышла за калитку.
Через полминуты я выглянул. Никого не было на дороге.
Только качались верхушки елок.
От ветра, конечно.
Всё течет
пусть проигравший платит
Одна моя знакомая рассказывала.
Был у нее бойфренд в небольшой европейской стране.
Это очень удобно иметь такого бойфренда. Ездишь к нему, когда хочешь, в Европу. На неделю, на две. Он верный, честный, приличный. А если вдруг не захочется, можно и не приехать. «Извини, милый, я очень занята на работе, завершаем проект». Он всегда верит. Никакой ревности, никаких подозрений: «Да, конечно, работа прежде всего». Даже скучно.
Ну, ладно.
Вот один раз она к нему приехала. Раннее утро было. Он ее встретил в аэропорту и сказал, что вот ключи, и пусть она сама едет домой. Ему надо в срочную командировку до завтрашнего вечера.
Хорошо. Она приезжает, отпирает дверь, принимает душ, завтракает и начинает разбирать чемодан.
И вдруг видит, что у нее бархатный пиджачок весь измялся в чемодане.
А бархат вообще, строго говоря, гладить нельзя.
Что делать? Да очень просто. Отпарить на плечиках. Пусть он напитается паром, отвисится и потом высохнет. Так, кстати, можно и с костюмами поступать, и вообще почти с любой одеждой. Но это к слову.
Вот. Она идет в ванную, вешает внутри душевой кабины свой пиджак и пускает горячую воду. Убеждается, что вода нормально стекает. Затворяет дверцу душевой кабины, закрывает ванную и идет дальше разбирать чемодан. А потом в магазин. А потом приготовить обед. А потом посмотреть телевизор. А потом позвонить подруге, у нее тут была русская подруга, замужем за местным. Поболтали. Потом решили вместе сходить в кино.
