Даже еще жальче.
Потому что, если бы она была, я бы ее не потерял.
Наверное. Хотя кто знает.
Дилемма приговоренного
заметки по логике
Человек приговорен к смерти. Кассация отклонена. Он ждет казни.
Вдруг охранник предлагает ему бежать. Охранник может вывезти его за ворота тюрьмы, высадить из машины на людной улице и всё.
Человек задумался.
Допустим, охранник – провокатор.
Тогда в положении приговоренного ничего не меняется. Беглеца хватают у ворот и водворяют на прежнее место. Вряд ли его таким изысканным способом хотят убить при попытке к бегству – ведь он уже приговорен к смерти. При попытке к бегству убивают тех, кого хотят ликвидировать, а законно расстрелять или даже запрятать на длительный срок почему-то не могут.
Про охранника я так подробно, ибо опасаюсь, что читатели именно к нему прицепятся.
Хотя дело не в нем.
Итак, человек задумался.
Если не бежать, тебя обязательно казнят.
Но есть крохотный шанс, что тебя помилуют. И уж совершенно точно, казнят не сегодня. Может, даже через год или через три. Может, там какая-то проверка идет. Может, адвокат подаст еще одну какую-нибудь, особенную, международную кассацию; а там и пересуд. В общем, какое-то время пожить еще есть. А можно смертельно заболеть, тем самым перехитрив карающую Фемиду: если у человека, приговоренного к смерти, вдруг обнаружат рак или тяжелую сердечную недостаточность – неужели его тут же пристрелят? Нет, конечно! Лечить будут. А он сам помрет от неизлечимой болезни, почти как на воле, красота.
Если бежать, то скорее всего поймают. Не в тот же день, так через месяц.
И тут уж казнят по-быстрому.
Остаться на свободе – крохотный шанс. Да и что это за жизнь? Под чужим именем, в чужом городе, изменив внешность и походку. Никогда не встретиться с родными и близкими, не увидеть родной дом, любимую улицу. Бояться каждого стука в дверь, звонка по телефону, окрика на улице. Удрать за границу и там тоже жить тише воды ниже травы, под чужим именем и в чужой стране? Тоска. А какая мука любимым людям! Они ведь узнают про побег. Будут рады, что жив, но будут томиться вечной невозможностью встречи. Не смогут ведь жена, мать и дети тоже перейти на нелегальное положение! В общем, живой труп.
И всё равно в любой момент могут поймать и вернуть в камеру смертников.
Так что, может быть, лучше там и оставаться?
Пасхальное. Тридцать девять лет спустя
Воскресение Твое ангелы поют на небесах
Самая лучшая у меня Пасха была, на которую меня не пустили.
Нас с девушкой не пустили, это был 1973 год, церковь Ивана-Воина на Якиманке (тогда она называлась улица Димитрова). Красивый храм, крыша вся в разноцветных треугольниках. Днем проезжаешь мимо – солнце играет, сердце радуется. Вечером тоже красиво, в закатном огне. А в ту ночь из-за ограды, из-за тонкого темного кружева еще безлиственных садовых веток – так прекрасно светились окна сотнями свечек и золотом иконных окладов.
Но нас не пустили. Крепкие улыбчивые ребята стояли цепью около ворот. Расступались, когда подходили старушки и старички, изможденные девушки в черном, нелепые парни с бородами-метелками: ребята слегка размыкались и давали им пройти. И тут же смыкались, когда подходили обыкновенные люди. Мягко отталкивали плечами и локтями и вполголоса как будто напевали, мурлыкали: «Домой, домой, домой».
Церковь сияла, как светлый разрыв в темных тучах.
Но не пустили.
Мы поехали домой (к ней; она тогда была одна дома).
Пришли. Было без чего-то двенадцать.
Мы очень серьезно зажгли свечку на столе. Поставили икону на комод. Перед иконой тоже зажгли свечу. Сидели молча, глядя на огонь – другой свет погасили.
Потом я включил радио. Вовремя включил, просто чудо. «Начало последнего, шестого сигнала, – сказал диктор, – соответствует нолю часов по московскому времени». Запищало. Шестой сигнал был чуть длиннее.
– Христос воскрес, – сказала она.
– Воистину воскрес, – сказал я.
Мы поцеловались. Сначала три раза, а потом еще много раз.
Поскольку Великий пост завершился и надо было отметить его окончание. Хоть мы его и не соблюдали, конечно, но всё равно прекрасно было.
Когда мы спали, нам обоим – мы утром рассказали друг дружке – снилась церковь, сиявшая недостижимым золотым светом сквозь темные ветви деревьев, сквозь прутья ограды.
Господи, как всё изменилось, однако. Всё другое. Снаружи и внутри.
Но Христос тем не менее воскрес.
Дальше – тишина
почти столетняя история
«Идут старый и молодой, и молодой у старого спрашивает…»
Эту странную фразу со странной усмешкой любила повторять великая артистка немого кино Александра Сергеевна Хохлова
Когда я в первый раз услышал, я очень удивился.
Тем более что Александра Сергеевна эту фразу мастерски оборвала.
Идут, мол, старый и молодой.
И молодой у старого спрашивает.
И вдруг стоп. Как будто выключили. Тишина.
– И что? – спросил я.
– Что – «что»? – переспросила Александра Сергеевна.
– Что он спрашивает?
– Кто?
– Молодой! – сказал я. – Это, наверное, анекдот?
– Наверное, – сказала она. – Это мне Пудовкин рассказывал.
А Пудовкин рассказывал вот что.
Пудовкин был на войне, в 1914 году пошел на фронт.
Вот, рассказывал Пудовкин, сидит он в окопе. Обстрел идет. А рядом солдат. Пожилой русский мужик лет сорока – Пудовкину-то было – спасибо – двадцать два. Пудовкин был студент-физик, а солдат – совсем простой человек, крестьянин. Вот солдат подмигивает и говорит:
– Слушай, парень, чего расскажу! – видно, какую-то байку рассказать собрался, чтоб не так страшно под обстрелом. – Слушай. Идут старый и молодой. И молодой у старого спрашивает…
И вдруг свист – осколок. Этому солдату полголовы сносит.
Стрельба, атака, немецкий плен, побег, возвращение в Россию.
И всё это время Пудовкин спрашивал всех встречных и поперечных:
– Идут старый и молодой, и молодой у старого спрашивает… Как там дальше?
Но никто не знал. Ни один человек.
– Да, сказал я. – Идут, значит, старый и молодой.
– Вот, – сказала Александра Сергеевна. – А молодой у старого и спрашивает…
