Дом ученых. Белла Ахмадулина читает стихи.
Зал переполнен. Я стою за кулисами. Поскольку я из знакомых, из допущенных. Я ее почти не вижу. Иногда промелькивает тень, контур, взмах руки. Всего меня заполняет ее прекрасный, сильный, поющий, чуть-чуть ноющий и от этого еще более сладкий голос.
Она читает «Биографию»:
Прощай же! Он прощается с тобой,
и я прощусь. Прости нас, итальянка!
Мне нравится шарманщик молодой,
И обезьянка не чужда таланта…
Меня крутит и уносит.
Она читает еще и еще.
Меня уносит дальше и дальше.
Но вот она произносит:
– Мне тридцать лет…
Я вздрагиваю.
– Мне тридцать лет! – вскрикивает она своим поюще-ноющим голосом.
Уже не помню, строка это из стихотворения или это она просто обращается к залу, рассказывая о себе.
Я выполоскан в проруби и выставлен на ледяной ветер.
Ей тридцать лет? Тридцать? Не может быть! Она так прекрасна, так чудесна, так волшебна, так невероятна – и ей? тридцать? лет?
Мне было шестнадцать. Для меня первый рубеж недоступной взрослости – двадцать лет. Ну, двадцать два года. Уже настоящая женщина; и уже наверняка чья-то женщина. Мне в ту сторону даже смотреть не надо. Разве тайком покоситься и вздохнуть. А тридцать лет – это второй рубеж. Тетенька. Соседка. Марьпетровна. Уже неинтересно.
Меня больше не крутит и не уносит: ей ведь тридцать лет.
Всё равно как если бы в тридцать лет я вдруг понял, осознал и почувствовал, что самой прекрасной в мире женщине – семьдесят, к примеру. Не сорок, не сорок пять и даже не пятьдесят, а именно что семьдесят.
С годами эти роковые расстояния растягиваются, конечно же.
А в юности они страшно короткие.
Дилемма футуролога
заметки по логике
В 1961 году, если кто помнит, Хрущёв объявил, что через двадцать лет в СССР будет построен коммунизм. «От каждого по способностям, каждому по потребностям». То есть всё бесплатно, как поняли самые простодушные граждане, и дети в том числе.
Мы с ребятами представляли себе коммунизм так: приходишь в магазин, набираешь всё, что нужно. Хлеба батон, колбасы полкило, сыру триста грамм, ну и всё такое. А также одежду и обувь. Все люди сознательные, берут сколько надо, не набивают сумки едой и ширпотребом.
Красота.
И мы верили, что коммунизм настанет!
И я тоже верил. На девяносто девять процентов.
Потому что мало ли что. Вдруг и вообще.
Однажды у нас во дворе завелся спор, будет всё-таки коммунизм или нет.
– Спорим, будет! – сказал один парень, Сашка его звали.
– На что спорим? – спросил Костик.
– На бутылку коньяка! – сказал Сашка.
Мы, конечно, еще не пробовали коньяк. Но выражение «спорим на бутылку коньяка» знали. Слышали во взрослых разговорах. Хорошее было выражение, шикарное такое. Почти как сама бутылка коньяка. С золотистой этикеткой, где снежная гора на фоне солнца, это если коньяк армянский. Или со сложным плетением бледно-голубого узора, если грузинский.
– Идет! – сказал Костик.
– Спорим? – и Сашка протянул Костику руку.
– Да ну, – сказал Костик и спрятал свою руку за спину.
– То-то же! – сказал Сашка. – Коммунизм будет, точно.
Но тут я сообразил кое-что и сказал:
– Спорим, что не будет!
Сашка быстро схватил меня за руку и крикнул Костику:
– Разбей!
Костик разбил наше рукопожатие. Всё, пари состоялось.
– Ты что, – спросил Костик, – правда не веришь, что будет коммунизм?
– Верю, конечно! – сказал я. – Коммунизм обязательно будет.
– А чего тогда спорил? – спросил Сашка.
– Просто так, – загадочно усмехнулся я. – Для интереса.
Сашка не понимал, что я его уже обспорил. Потому что, если коммунизма не будет, ну вдруг, мало ли что, тогда он купит мне коньяк на свои деньги. А если коммунизм будет, то я пойду в магазин и возьму для него бутылку коньяку бесплатно!
Таинственный автор
трудности перевода
В гостях услышал две прелестные истории.
Одна дама рассказывала, как в начале 1980-х она была на Кубе, студенткой, на стажировке. Там ее позвали на выставку книжной графики. Человек, который ее пригласил, сказал (по-испански, разумеется):
– Вы увидите подлинники знаменитых иллюстраций знаменитого кубинского художника NN к романам Хулио Берне.
– К чьим романам? – осторожно спросила она.
– Хулио Берне! – сказал он.
– А-а-а, – сказала она. – Угу.
– Погодите, – сказал кубинец. – А вы что, не читали Хулио Берне?
– Честно говоря, нет, – сказала она. – Даже не слышала.
– Не может быть! – вскричал темпераментный кубинец. – Вы не слышали о Хулио Берне? Поразительно! Неужели в СССР не переводят Хулио Берне? Непостижимо! Его читают во всем мире! Уже сто лет! Это любимейший, популярнейший писатель! Невероятно!
– А что он написал? – спросила она.
– Los hijos del capitán Grant! La isla misteriosa! Un capitaán de quince acos!
[30]
Таинственный автор оказался Жюлем Верном.
Хулио Берне в испанском произношении.
А хозяин дома рассказал такую историю.
Гуляя по Севилье, он обратился к какому-то молодому человеку интеллигентной наружности.
– Простите, где здесь памятник Сервантесу?
– Дался вам этот Сервантес! – воскликнул прохожий. – Все только и спрашивают: Сервантес, Сервантес! Как будто в Испании писателей больше не было! Надоело, честное слово! Все уши прожужжали этим Сервантесом! А я вам скажу, что в Испании был один по-настоящему гениальный писатель. Великолепный! Потрясающий! Сервантес перед ним – просто нуль! Раскроешь книгу и оторваться не можешь! Как глубоко! Как увлекательно и как правдиво при этом! Как умно, как тонко! Какие образы! Характеры! Чувства! Какой масштаб! И как написано, какой стиль!
– Простите, а как его звали?
– Кого?
– Ну, этого великого писателя.
– Вот черт, – сказал прохожий. – Забыл!
Махнул рукой и исчез в толпе.
