Павша, с грехом пополам снявший кольчугу с Василька, покинул опочивальню. Василько рассматривал свою замаранную свитку, особенно кровавые подтеки на ней и через узкую прореху рану на плече, в глубине которой проглядывалось что-то розовеющее. Затем, разморенный теплом, закрыл глаза – в сознание опять ворвались звуки и видения приступа. Он открыл очи и замотал головой, дабы избавиться от них.
Василька ранее никогда не тешило поле брани. Но хотелось казаться мужественнее и удалее, он старался нарочито спокойно взирать на убитых, подходил к безжизненному телу врага с намерением вынуть из его холодных рук оружие не иначе, как с прибауткой. Ему приходилось делать над собой усилие, казавшееся не замеченным товарищами, внушать себе, что тягостная муть от увиденного скоро рассеется. Впрямь, достаточно было веселого пирования, и в памяти сохранялись только довольство собой, товарищами и радость победы.
Теперь же ему дорого дался отраженный приступ. Ни питием, ни весельем, ни внушением не заглушить навеянные боем чувства. Видно, потерял Василько личину напускной удали, и обнажилось податливое, уязвимое нутро. Как ни носи ту личину, а все же придется со временем расстаться с ней, то ли для того, чтобы надеть другую, то ли она просто нестерпимо язвит чело.
Опять тишина, сумрачный свет, мрачные стены, и Аглая что-то бубнит.
– Неужто, господин, до сих пор люба тебе эта девка? – спросила она, наклонившись над ларем и продолжая перебирать рухлядь.
– Какая девка?
– С коей ты миловался в селе.
Василько помрачнел.
– Будто не знаешь? – уколола его Аглая и тут же воскликнула: – Слава тебе, Господи! Нашлась-таки сорочка! Ишь, на самое дно ее положил, мордва окаянная!
Незаметно появилась в горнице старуха. Сгорбленная, высохшая, с дергавшимся загнутым вверх острым подбородком. Она бережно держала двумя обнаженными до локтя костлявыми руками кувшин.
Старуха подошла к Васильку, поставила подле него на лавку кувшин, затем издала глухой звук и показала на молодца пальцем. Василько смутился: было во взгляде старухи что-то безумное, властное и пугающее. И ее незаметное появление, и ее жесты, и странные звуки, которые она издавала, и то, как безропотно выполняла наказы старухи строптивая Аглая, – все это озадачило Василька.
«Что тебе от меня нужно?» – хотел спросить он незваную гостью, но не мог раскрыть рта. Пытался отстраниться от нее, не мог, будто одеревенел. Так и сидел на лавке, не отводя очей от страшной и странной, похожей на ведьму старухи.
Старуха вновь издала непонятный звук и показала пальцем на израненное плечо Василька. Палец у нее был длинный и загнутый, желтовато-глянцевый, с почерневшим и окостеневшим ногтем. Аглая подошла к Васильку и безмолвно стала снимать с него свитку, а затем сорочку и исподницу. Василько и не думал противиться. Он остался в одних ноговицах и невольно поежился от холода. Старуха медленно подняла руку, ее пальцы слегка подрагивали. Это замедленное движение руки напомнило Васильку движение змеи перед мгновенным и резким броском. Ему показалось, что сейчас старуха вопьется ему в горло своими почерневшими и отросшими ногтями. Он зажмурился и невольно подался немного назад, ожидая чего-то жуткого и удивляясь, что так покорно подчиняется незнакомой молчаливой воле.
Он вздрогнул от прикосновения ее холодных и шершавых пальцев. Она водила ими вокруг раны и невнятно шептала. Странное дело, но тупая боль, доселе неотступно преследовавшая его, поутихла. Василько открыл глаза – старуха склонилась над раной и все шептала. Он чувствовал тепло ее дыхания, ему показалось, что рана быстро затягивается. Старуха подняла голову, и Василько решил, что закончилось это жуткое наваждение и она исчезнет так же незаметно и быстро, как появилась. Но старуха взяла из рук Аглаи холщовую тряпицу, опустила ее в кувшин и вынула, уже влажную и потемневшую. Из тряпицы часто западали капли на пол, на лавку и ноговицы Василька. Старуха обтерла тряпицей рану и опять принялась что-то шептать, низко наклонившись над больным плечом. Лицо ее показалось Васильку еще более отталкивающе нелепым: с ввалившимся беззубым ртом, искривленным и высохшим носом, тонкими посинелыми губами; страшна была и ее тень, вытянутая и искривленная, с круто загнутыми, похожими на рачьи клешни руками. Уходя, старуха потрясала головой и беззвучно шевелила синими губами. Подле двери она обернулась, что-то пробормотала и, искрививши лицо, внезапно плюнула в сторону Василька. Уже за ней затворилась дверь, а Василько все сидел без движения и дивился.
– Кто такая? – спросил он едва слышно.
– Мать сгинувшего Волка, – тихо поведала Аглая.
Эта старуха, ее плевок (Васильку казалось, что он ощущает его на лице), упоминание Аглаи о Волке заставили Василька вспомнить о своем грехе. «Неужто никогда-никогда не отпустит меня этот грех? Неужто даже сегодня я не заслужил прощения? – отчаивался мысленно он, одеваясь при помощи Аглаи. – И так все в тягость, а тут еще эта старая ведьма измывается. Да не поколол бы я тогда Волка – он бы меня запросто живота лишил! Откуда только старуха узнала? Верно, от Микулки… Погоди, волчий сын, только попадись мне на глаза!»
Пришедшая в себя Аглая, которая не менее Василька была смущена старухой, спросила:
– Ты с Янкой виделся ли сегодня, господин?
«Откуда она знает, что я видел Янку?» – насторожился Василько.
– Будешь, господин, брони одевать, – допытывалась Аглая, складывая рухлядь в ларь, – будешь?.. Тогда не обессудь: я впервые облачаю доброго молодца в брони… Ты ее, наверное, лебедушкой величал, а не спросил ли, как она оказалась на Тарокановом подворье? Кабы ты знал, что Янку с Тароканом нашли в погребе, не ласкал ее, гадюку бесстыжую! Ей у Воробья не по нраву пришлось, так она ради своих дьявольских утех побежала к Тарокану!
«Так это про нее Пургас сказывал Федору на прясле», – догадался Василько. Вспомнился Тарокан: хлипенький сморщенный старикашка с непомерно большой головой и густой рыжеватой бородой, со слезящимися и впалыми очами; вспомнилось то чувство отвращения, когда он увидел трясшегося и багрового Тарокана, елозившего перед ним на коленях и сулившего за свою жизнь златые горы.
Василько представил Янку в объятиях этого старика, и ему стало больно и противно. Слова Аглаи язвили горше, чем длинный меч татарского доброхота. А она не желала замечать его состояния и продолжала поносить Янку.
– Полно тебе! – вскричал он, задыхаясь от переполнявшей его кручины.
За стеной заплакал младенец, дверь отворилась, в опочивальню вошли Павша и Янка. Они прошли на середину. Павша выжидающе посматривал на Василька и, как показалось молодцу, с усилием сдерживал довольную улыбку. Янка встала поодаль от него, склонила голову и опустила руки.
«Вот она – блудница, чаровница, ведьма! – мысленно распалялся Василько, увидев рабу. – Колдовская девка! В ней моя погибель! Я призраков, убийц подосланных страшился, татар боялся и не ведал, что сам возлелеял свою погибель. Так надобно ее живота лишить, пока она меня вконец не погубила! Надобно посечь!»
